– Сказать откровенно, Сергей Александрович, я искренне сожалею, что наша встреча произошла здесь, а не на литературном диспуте!
Лязгнул запор, и дверь отворилась. Вошел Самсонов с двумя охранниками. Он вопросительно посмотрел на офицера.
Седые вербы у плетня
Нежнее головы наклонят.
И необмытого меня
Под лай собачий похоронят, —
продекламировал офицер и прощально помахал Есенину рукой.
– Что тут у вас? – недоуменно спросил Самсонов.
– Я предупреждал, ничего с ним не получится. Подтяжки подвели, – сказал офицер, снова щелкнув подтяжками по плечам. – А впрочем, при чем тут подтяжки… Посторонитесь, Самсонов, дайте пройти.
Самсонов проводил взглядом Головина и, повернувшись к Есенину, скомандовал:
– Есенин, встать! Руки за спину! Следуйте за мной!
– Здравствуйте, Сергей Александрович! – Радушно улыбаясь, следователь Матвеев вышел из-за стола, протянул Есенину руку, но тот демонстративно оставил руки за спиной, как арестант.
– Поздравляю вас, – продолжал Матвеев, не замечая неприязни Есенина. – В ВЧК товарищу Ксенофонтову пришло ходатайство от наркома товарища Луначарского, а также поручительство товарища Блюмкина. – Матвеев вернулся за стол, взял листок, начал читать.
Но Есенин уже не слушал следователя, сердце его заколотилось так, словно готово было выпрыгнуть из груди.
«Свобода! Свобода! Спасибо, Яков! А хорошо, что у меня приятели евреи – они в фаворе. Луначарский молодец, вступился», – мелькали мысли в опьяненной от радости голове.
Есенину выдали его пиджак, подтяжки, документы. Наскоро приведя себя в порядок, он вышел из внутренней тюрьмы ВЧК. Не успели за ним захлопнуться ворота, как на шее визгом повисла его сестренка Катя.
– Сереженька, родной! Наконец-то! Я со страха чуть не померла! – стрекотала она, обнимая и целуя брата в щеки, лоб, губы.
Есенин ойкнул. Катя отстранилась и только теперь заметила его разбитые губы.
Мгновенно слезы сострадания брызнули из ее, как у брата, васильковых глаз.
– Как ты там, Сереженька? Тебя били?
– Не спрашивай! Потом расскажу… Как-нибудь. Здравствуй, Галя! – отстранив сестру, Есенин крепко пожал руку подошедшей Бениславской. – Спасибо, что вы пришли! Больше никого? А Мариенгоф?
Бениславская покачала головой.
– Тпру-y-y, – раздалось сзади.
К тротуару подкатил извозчик. Он, лихо натянув поводья, крикнул лошади:
– Стой, залетная!
В пролетке, стоя во весь рост, будто на эстраде, и размахивая рукой, словно читая стихи, Яков Блюмкин прочитал нараспев:
– Я,