So seh ich, Jesus, deine Fűsse wieder,
die damals eines Jűnglings Fűsse waren,
da ich sie bang entkleidete und wusch;
wie standen sie verwirrt in meinen Haaren
und wie ein weisses Wild im Dornenbusch.
So seh ich deine nie geliebten Glieder
zum ersten Mal in dieser Liebesnacht.
Wir legte uns noch nie zusammen nieder,
und nun wird nur bewundert und gewacht.
Doch siehe, deine Hände sind zertissen, —
Geliebter, nicht von mir, von meinen Bissen.
Dein Herz steht offen, und man kann hinein:
Das hätte dűrfen nur mein Eingang sein.
Nun bist du műde, und dein műdes Mund
Hat keine Lust zu meinem wehen Munde —
O Jesus, Jesus, wann war unsre Stunde?
Wie gehen wir beide wunderlich zugrund.
Вновь вижу я стопы твои, Иисусе;
Когда-то милого ребенка ножки
Вот пеленаю, омываю их.
Как в ветвях птаха дикая, сторожко
Они белеют в волосах моих.
Вот я смотрю на девственные члены
Впервые в эту ночь своей любви;
Ни разу не скрестили мы колена;
Теперь лишь зреть и бодрствовать, увы.
Истерзаны твои, любимый, пясти;
Нет, то не знаки пиршественной страсти.
Твое открыто сердце, всяк входи,
Хотя лишь я должна была б войти.
Ты истомлен, и твой усталый рот
К лобзаньям горьким не имеет вкуса.
Когда же был наш час, о мой Иисусе?!
Теперь к земле мы никнем в свой черед.
As I came to the edge of the woods,
Thrush music – hark!
Now if it was dusk outside,
Inside it was dark.
Too dark in the woods for a bird
By sleigh of wing
To better its perch for the night,
Though it still could sing.
The last of the light of the sun
That had died in the west
Still lived for one song more
In a thrush's breast.
Far in the pillared dark
Thrush music went —
Almost like a call to come in
To the dark and lament.
But no, I was out for stars:
I would not come in.
I meant not even if asked,
And I hadn't been.
Как дошел я до края лесов,
Дрозд чиркнул – трень!
Сгущался вечерний покров,
Внутри мрак и тень.
Нет сил в цепенящей мгле
У певца, ворохнувшись, сесть
Поудобнее на ночь в тепле;
Но он мог еще спеть.
И в грудке живой души
В такт тремоло трепеща,
Последний из отблесков жил
Умершего солнца луча.
В колоннах дворца темноты
То пенье лилось —
Почти приглашенье войти
В обиталище слёз.
Но нет, я в мерцанье светил:
И, будь приглашен,
Я все же не стал бы входить,
А зов не пришел.
Tired with all these, for restful death I cry, —
As, to behold desert a beggar born,
And