нежели в съемной. Ты знал в этом толк —
построил квартиру, домик в деревне,
потом – большой дом в Крыму.
И я до сих пор не пойму,
как я тогда рожала,
даже предохраняясь сначала.
Потом-то просто махнула рукой —
а, бесполезно.
Железно
было одно: ты любил, когда я полнела,
грудь наливалась, животик рос.
Ты так говорил – «животик» (внутри теплело) —
шумно дыша, словно верный пес,
прилежно
рассматривал меня новыми глазами,
руками трогая осторожно, нежно.
Местами
было безумно смешно.
Я гляжу в окно
и понимаю, что будь я тогда собою
сегодняшней, все бы так и сложилось опять,
я повторила бы этот путь в двадцать пять —
тридцать лет.
Почему? Я знаю ответ:
мне всегда это нравилось. И – не скрою:
держать на пузе голенького младенца,
вслепую чмокающего губами – чудо такое —
«да вот она, грудь!» —
мне это нравилось. Протянуть
руку и нащупать твою. И как ты щекотно
шепчешь мне на ухо: «Ты просто лучшая!»
Акушерка, фыркнув, оглядывает меня, потную —
ну вот, спалились!
Смущаемся и краснеем. Чушь, но
это так ярко помнится, будто вчера случилось.
Но круче всего было понять, что я сильнее
с каждым разом – вряд ли мудрее,
но безусловно опытнее.
Это бонус,
который ты получаешь за материнство,
а использовать можешь всюду – всегда, везде.
Дети – они как море, которое больше нас, и мы в воде
теряем не только вес, но и гору проблем.
А получаем – тонус.
Дети смеются
И я уже знаю, что осень – будет,
что встанут с утра усталые люди,
пойдут на работу, в детсад и школу,
я выпью свой кофе, а кто-то – колу,
и будет лететь мой воздушный шарик,
и будет вращаться земной наш шарик,
в глухой подворотне завоет Шарик…
руками за воздух, в пространстве шаря,
я девочкой буду стоять на шаре —
слезами истерик пропитан шарфик —
и весело так разобьются блюдца,
а дети смеются…
дети смеются…
«Ветвями рук переплетясь…»
Ветвями рук переплетясь,
корнями ног врастая в землю,
я олицетворяю связь
и разделенья не приемлю.
Я тот скудельничий сосуд,
что ты живой водой наполнишь
в горячем лепете минут,
перетекающих за полночь.
Я дом вневременный для всех,
кто из моей возник утробы,
не ради радостных утех,
а неизбежно – ради гроба.
И я тончайший переход
из смерти – в жизнь,
из жизни – в вечность.
Вдвоём мы набираем код
и