Два врача перевязочного пункта осмотрели рану, переглянулись, покачали безнадежно головами и сказали, что перевязку они сделают, но надо вызвать священника, чтобы адмирал закончил свою жизнь принятием тайн, как это подобает христианину.
– Когда же можно ожидать смерти? – оторопело спросил Жандр, в первый раз почувствовав именно теперь, что левая сторона его тела контужена тем самым ядром, которое убило Корнилова.
– Может быть, вы распорядитесь отправить раненого в Морской госпиталь, там ему будет спокойнее, – вместо ответа предложил ему старший врач.
– Хорошо, – понял его Жандр, – я сейчас отправлюсь доложить о нашей потере генералу Моллеру, чтобы больше от Владимира Алексеевича не ждали приказаний… И также Нахимову… Буду проезжать мимо госпиталя, пошлю сюда оператора и носилки.
И поглядев на живого еще, хотя и с закрытыми глазами, адмирала в последний раз, Жандр, несвободно владея левой ногой, вышел.
Носилки из госпиталя были принесены через полчаса, когда Корнилов был в сознании, но они были поставлены так, что приходились со стороны раздробленной ноги, и санитары не знали, как положить на них раненого.
Корнилов поднял голову, оперся локтями и перевалился через почти оторванную ногу сам в носилки, спасительно потеряв при этом сознание снова на долгую дорогу к госпиталю, когда то и дело опять падали рядом пролетавшие через бастион ядра.
Теперь ревело уже все кругом, потому что начала бомбардировку фортов союзная эскадра.
Отдельных выстрелов уже не было слышно: безостановочно гремели теперь тысяча семьсот орудий с той и с другой сторон, и если до этого сквозь дым бастионов иногда проблескивало далекое штилевое море, то теперь уж и море было в сплошном дыму.
Казалось, что вместе с Корниловым доживает свои последние часы и Севастополь, поэтому в госпитале никто не думал делать операцию раненому, и когда он пришел в себя и попросил какого-нибудь лекарства от сильной боли в животе, ему дали только несколько чайных ложечек чаю.
Здесь нашел его один из его адъютантов, капитан-лейтенант Попов. Увидев Попова, Корнилов заметно оживился, как будто один вид прискакавшего верхом адъютанта, от которого шел запах конского пота, внушал ему, смертельно раненному, мысль, что надо тоже на лошадь и скакать на бастионы.
Попов был так поражен беспомощным видом своего адмирала, что глаза его заволокло слезами.
– Не плачьте, Попов, – заметил это Корнилов. – Я еще переживу поражение англичан!.. Моя совесть спокойна, и умирать мне не страшно… Но я хотел бы видеть Владимира Ивановича.
Попов дал свою лошадь одному из солдат, и тот поскакал на Малахов курган за Истоминым.
Сознание больше уже не покидало Корнилова. Гул орудий, от которого дрожали и звенели не только окна госпиталя, но даже и стены, начиная с фундамента, заставил его набожно перекреститься и сказать:
– Благослови,