ему на опохмелку русскими собутыльниками чекушку, а, следовательно, из полусонного и раздражённого сразу же придя, как по волшебству, перемахнув в хорошее настроение, как-то умудрился на смеси английского и русского языков объяснить стражу порядка, что он – известный американский писатель, – на что милиционер, приветливо улыбаясь, сказал: «А-a, Хемингуэй!» – и потрясённый услышанным, ревнивый Стейнбек, на духу не переносивший имени своего литературного соперника, мгновенно вскочил со скамейки в совершенно пустом, ночном дворе – и, прижимая рукою к сердцу заветную чекушку, в ужасе бежал от грамотного, разбирающегося в американской литературе, приветливого, вежливого, хотя и несколько опешившего от подобной прыти русского милиционера, бежал из Марьиной Рощи, с её традиционным русским обычаем распивать на троих, бежал – потому что здесь, оказывается, любят и знают не его, а Хемингуэя, бежал – в ночь, наверное – прямиком в свою Америку, – и никогда больше о нём, помимо смутных воспоминаний у местных жителей – о случайной, хотя и обильной выпивке на задворках всем известного гастронома с американцем-писателем, ничего уже не было слышно, по всем закуткам и проездам приземистой и раскидистой, домашней, бревенчатой, блочной, столичной Марьиной Рощи, но всё же и провинциальной, какой-то полуокраинной, хоть недалеко от центра, а всё-таки деревенской, давно обжитой, привычной, где, в силу обстоятельств, находились мы втроём, гулял резкий ветер, и на улице стоять было холодно.
Вот и устроились на время в подъезде.
Выпили, закусили.
Настроились на поэзию.
В те времена стихи всюду в Москве звучали в основном в авторском устном исполнении – и куда реже читались людьми с листа, наедине с текстом.
Почему-то практически всеми стихи хорошо воспринимались с голоса.
Наверное, сказывалась традиция.
Сейчас всё не так.
Сейчас сидишь дома, берёшь с полки книгу друга и читаешь.
Благо многое издано.
А тогда до печатного станка нашим писаниям было ох как далеко.
Да и не больно-то нуждались мы, честно говоря, в этих самых изданиях.
У нас было общение – вещь незаменимая.
У нас была – своя среда.
Итак, я прочитал несколько стихотворений.
Бутылка была перед этим выпита на троих, рядовой портвейн, дёшево и сердито, – и упрятана от греха подальше, пустая, вместе с гранёным стаканом, в сумку.
Читал я в прежние годы, закрывая глаза, чтобы сосредоточиться, и во время чтения всегда как бы заново создавал стихотворение, переживал его заново, втягивался и, судя по всему, входил в некое трансовое состояние, поэтому, уходя в себя, вглубь, я не мог видеть того, что происходит вокруг.
Открыв глаза, я увидел реакцию Ворошилова на моё чтение.
Надо было возвращаться в реальность.
Ею были незнакомый подъезд и взволнованные лица моих товарищей.
Услышав
