Петал
1
Чтобы размяться после обильного застолья, все вышли по высокому мосту, пересекавшему западный ров, в поле, где танаиды соревновались в укрощении диких степных коней, несметными табунами пасущихся в этих плодородных степях.
Греки знали толк в верховой езде. Но они не решились оседлать этих низкорослых звероватых коньков, бешено выплясывающих под столь же звероватыми наездниками.
Персы бросали на местных коней презрительные взгляды. Но Бласт решил, что ему нравится всё: и бешеные скачки танаидов, и щедрый пир, и ритмичная пляска юных дочерей греков-колонистов. Он устал тревожиться и решил веселиться от души.
Тут на глаза ему попались таинственные девы в белых одеждах, перетянутых грубыми кручеными поясами. Кто они? Ни за стол, ни на танец их не позвали.
Они были. И в то же время их никто не замечал.
Тесной светлой группкой, тихо щебеча, они перемещались поодаль от толпы. Не отставали от неё, но и не перемешивались.
Привыкший брать всё желаемое быстро, Бласт не раз порывался напрямую направиться к ним. Но всякий раз его путь пересекали.
То приставал торжественный грек с кубком, которого никак нельзя было обидеть отказом. То перекрывал путь полудикий жеребец с полудиким всадником. И невозможно было им растолковать, что их забота уже вызывает досаду.
Разозлённый неудачей, Бласт вспомнил: с ним же кифара, и в этом его сила!
Мелодичные звуки любимого инструмента растрогали его самого, напомнив о родине, и придали голосу какую-то особую звучность! Как он пел!..
Как очарованная тайна,
Живая прелесть дышит в ней —
Как наглядеться, я не знаю,
На ясный свет её очей.
Она – души моей столица,
Богов подарок-благодать.
Стремится тело ей молиться,
А сердце рвётся обожать…
Таких восторгов публики Бласт ещё не видывал!
Привычные к рычащим звукам варганов или к свисту глиняных корин, слушатели радовались так искренне, что он сам растрогался.
Но это совсем не помогло ему подобраться к таинственным девушкам в белом. Напротив, его опять начали усиленно потчевать, окружив шумным кольцом, из которого он уже отчаялся выбраться. Он оглянулся, разыскивая Долиха: может тот выручит?
Но Долиха разъедали собственные переживания.
Как ему хотелось искренне, как все эти танаиды, восхититься пением друга! Но едкая зависть отяжелила язык. Горечь собственной никчёмности и неудачливости съедала его. Почему так несправедлива жизнь? Почему одному и красота, и таланты, и богатство, а другому – только мыкаться всю жизнь? И противней всего жить за счёт друга, зависть к которому уже топит все остальные чувства! Как строить доброе лицо, когда душа, будто губка, отяжелела, наполненная яростной ненавистью? И всё трудней сдерживаться, скалиться улыбкой в ответ