Маргоша сидит на стуле. В другом углу комнаты лежит воздушный шарик.
– Мама, дяй шарик!
Встаю, даю шарик.
– Мама, ти – умная!
Однажды я сказала мужу, что ухожу. Что уговаривать меня остаться бесполезно. Что невозможно все время думать о детях, пора хоть немного подумать и о себе. И в конце концов, отец-то у них остается! И вообще, с таким педикюром жить дальше просто невозможно! Так что, дорогой, молоко вот, еда тут, уложить всех в двадцать один ровно! А я ушла на два часа. Или на три. А если повезет, то и на все четыре!
Муж погрустнел, но, видя мое выражение лица, спорить не решился.
И я ушла. Свободу почувствовала уже на пороге – она мурашками пробежала по моей коже, и я вприпрыжку умчалась скорее в салон, пока супруг не очухался и не решил меня вернуть. Думала: «Боже мой, как хорошо! Несколько часов посижу в тишине, фильм посмотрю. Или может, лучше вздремнуть? Или и то и другое! А потом приду домой, а там все будут уже спать, никаких тебе „Мам, дай то, дай се!” Можно даже в душ сходить одной! А потом… Потом чаю выпить! За книжкой!» В общем, пока шла, мечтала на полную катушку.
Раньше я всегда ругалась на питерских мастеров. После московского маникюра и педикюра за час в четыре руки питерские четыре часа на все казались мне кощунством и ужасной тратой времени. Но не в этот раз. О-о-о, как я молилась в душе, чтобы педикюр затянулся часа на три! Однако через сорок (!) минут мне сказали, что все, слезайте уже с кресла, вам не надо посидеть еще пять минуточек для просушки, у вас шеллак, он уже высох.
Домой совершенно не хотелось. Я пустила слезу и попросила, раз такое дело, сделать тогда и маникюр. В пять слоев! Посмотрев на мой страдальческий вид и отросшие ногти с облупленным лаком, мастер согласилась задержаться и не спешила изо всех сил. Но через час просох даже шестой слой лака.
Домой я вернулась до двадцати одного часа. Надежды на то, что домочадцы уже дрыхнут без задних ног и мне не придется никого два часа укачивать, не оправдались.
Дома никто не спал. Там творились бедлам и веселуха. Дым стоял столбом, игрушки были усыпаны ровным слоем по всей квартире, а горы немытой посуды, лужа на столе и усеянный крошками пол намекали, что хотя бы поесть они все-таки осилили. Грустной матери все очень обрадовались, станцевали победный танец и полезли обниматься.
С мечтой о душе и тишине пришлось распрощаться. Маникюра (и тем более педикюра) никто не заметил. Но жить все же стало чуточку проще.
Самое обидное в маленьких детях то, что они не помнят огромную часть начала своей жизни. Вот иногда думаешь: что ж он так орет-то? Ведь явно не просто так. Наверняка случилось что-то невероятно плохое в его маленькой пока жизни, и этого плохого достаточно, чтобы орать два часа благим матом на ультразвуке, доводя предков до заикания. Мне, как матери, очень хотелось бы знать причину