Что другие думают во мне. Йоав Блум

открыл глаза и с удивлением посмотрел на светодиодные лампы на потолке. Ясно, в больнице. Я лежал и чувствовал в ноздрях трубки, подающие кислород, но когда поднял руку – медленно, с трудом, будто шевелил ею впервые – и дотронулся до носа, то не обнаружил никаких трубок. У кого-то в соседних палатах – на моем этаже, надо мной или сверху – были трубки на лице. Может, наоборот, подумал я, может, это у меня трубки, а кто-то другой поднял руку и дотронулся до лица без трубок. Поди знай. Я преисполнился благодарности, что все еще жив, ужаса, что скоро умру, и страха перед всеми возможными операциями, которые предстоят людям вокруг.

      Я закрыл глаза снова и попытался навести порядок в мыслях. Нагромождение было не такое, как на вечеринке, но меня все еще качало туда-сюда, я будто погружался в сон и возвращался в реальность снова и снова. Я предпринял безуспешную попытку приподняться на локтях ровно в тот момент, когда врач и несколько интернов зашли в палату. Врач сказал:

      – Так, этого юношу мы знаем. Пока ничего нового. Проведем беглый осмотр.

      Мысли людей в палате и на соседних этажах все еще роились в моей голове. Я не мог заговорить с доктором, не мог сказать, что слышу его. Мне надо хотя бы открыть глаза, чтобы они увидели, что я в сознании. Я все еще выгляжу бледным, подумал я.

      Как я уже говорил, мысли – не слова. Ритм, отношения, внутренние понятия превращаются в нечто похожее на предложение только после того, как попадают в меня, проходят через мои трубы и поршни и переводятся на мой внутренний язык, становятся течением в моем океане, моим ужасающим торнадо. Когда кто-то думает о своей жене, я иногда чувствую ее запах, и он откликается во мне эхом некоей личной повседневной инаковости; иногда я вижу ее лицо, иногда во мне звучит фраза «моя жена», и я понимаю, что́ происходит, только потому, что у меня нет никакой жены. И когда кто-то думает обо мне – врагу не пожелаешь, – то я вижу самого себя и думаю: «Он выглядит бледно», а иногда цикл замыкается на мне раньше, чем можно было ожидать, и мой внутренний переводчик «понимает», что речь обо мне, и эта инаковость пропадает, и…

      Я все еще выгляжу бледным, подумал я.

      Меня сюда привезли давно; когда я проснусь, кому-то придется мне объяснить, что произошло; может, пора уже перевести меня в реабилитационную палату, – в конце концов, я койку занимаю.

      Есть что-то привлекательное в моих скулах,

      Какой у меня пульс,

      Это я – тот больной, у которого подозрение на суицидальное поведение,

      Это я – тот, который приехал с вечеринки, да?

      Врач сказал пару слов об анализах, о компьютерной томографии, о продолжении физиотерапии, о том, чтобы перевести меня в другое отделение, мысли интернов перешептывались во мне. Я думаю, что стану проблемным кейсом, только бы не пришлось делать по мне всякую бумажную волокиту. Я должен им объяснить, что мне нужно побыть одному, чтобы прийти в себя, хоть мой пульс и нестабилен, но анализы в норме по всем основным параметрам, где я записал мой индекс Глазго, а может, я вообще не говорю на иврите? Я шевельнулся? Я заметил движение?