– Р-разговорчики! – громыхнул он. – Р’няйсь! Смирно! Я борт-сержант контрактной службы Зим, ваш ротный. Обращаясь ко мне, отдавайте честь и говорите «сэр». Так же обращаться ко всем, у кого инструкторская палка. – Для наглядности он закрутил мулине принесенной тростью.
Накануне вечером, когда нас привезли в лагерь, я видел людей с этими тросточками и решил сам такой обзавестись – неплохо ведь смотрится. А теперь передумал.
– …Здесь не хватает офицеров, поэтому тренировать вас будем мы. Кто чихнул?
Молчание.
– КТО ЧИХНУЛ?!
– Я, – отозвался чей-то голос.
– Что – «я»?
– Я чихнул.
– Я чихнул, СЭР!
– Я чихнул, сэр. Простудился, сэр.
– Да ну? – Зим подошел к чихнувшему, упер ему трость в верхнюю губу прямо под носом и резко спросил: – Фамилия?
– Дженкинс… сэр.
– Дженкинс, – повторил Зим так, будто это нехорошее, даже ругательное слово. – Надо полагать, ты и ночью в дозоре чихнешь, потому что в носу засвербит? Чихнешь?
– Надеюсь, что нет, сэр.
– Вот и я надеюсь. Так говоришь, простудился. Гм… Ничего, это поправимо. Посмотри вон туда, видишь вещевой склад?
Я посмотрел – и увидел только прерию. Впрочем, маячил одинокий домик чуть ли не на горизонте.
– Выйти из строя. Три круга вокруг склада. Бегом марш! Бегом, я сказал! Галопом! Бронски! Поторопи курсанта.
– Есть, сардж. – Вслед за Дженкинсом пустился один из пяти или шести обладателей инструкторской палки.
Он легко догнал Дженкинса и врезал ему тростью по мягкому месту.
Зим повернулся к нам, дрожащим от стужи в строю. Прошелся туда-сюда вдоль шеренг, оглядел каждого и ужасно разочаровался. Наконец остановился, грустно покачал головой и сказал, будто отвечая своим мыслям, но таким тоном, что проняло нас всех:
– Просто не верится, что это происходит со мной! – И снова обвел роту взглядом. – Толпа обезьян… Хотя нет, до обезьяны вам как до Луны. Всего лишь стая паршивых шавок. Впалогрудые, вислопузые, слюнявые беженцы из-под маминой юбки. Да я отродясь не видел такого позорного скопища испорченных недорослей. Кишки втянуть! Вперед смотреть! Что неясно?
Я втянул живот, хоть и не был уверен, что команда относится и ко мне.
Продолжалось это долго, и я, слушая сержантский рев, напрочь забыл о том, что промерз до костей. Зим ни разу не повторился, не обронил нецензурного слова. Позже я узнал, что такие слова у него припасены для особо серьезных залетов; в период моего обучения они не пригодились. Но что он себе охотно позволял, так это описывать самым подробным и оскорбительным образом наши недостатки: физические, психические, генетические и этические.
Однако я почему-то никогда не