Неудивительно, что именно сейчас стали вспоминать о голосах, уже издавна предостерегающих и призывающих к осмотрительности в безоговорочном уповании на прогресс науки и техники. Первые претензии на господство над природой на основе ее познания относятся к эпохе Возрождения. Выражая гуманистический пафос эпохи, они были тогда чрезвычайно прогрессивны, внушая уверенность в возможностях человека. Флорентийские гуманисты утверждали, что человек «может встать вровень с Богом, благодаря бесконечному познанию и преобразованию природы». «Знание – сила», – провозгласил Фрэнсис Бэкон на рубеже ХVI–ХVII в.в., видя бессмертие человечества именно в научных достижениях, которые, подобно кораблям, связывают различные исторические эпохи. Аналогичные идеи высказывал Дж. Бруно, считавший, что человека приобщает к вечности «героический энтузиазм» познания «божественной природы». «Всем знать все обо всем» (Ян Амос Коменский) – таково было кредо эпохи Просвещения.
Особую уверенность вселяло триумфальное развитие механико-математического естествознания. Современному человеку трудно поверить, что когда в предсказанные Э. Галлеем (1656–1742) за 18 лет день и точке неба (1758 г.) появилась знаменитая комета, по всей Европе шли праздничные гулянья с фейерверками, слагались оды в честь науки. Правильно поставленный эксперимент, с пристрастием испытывающий природу (откуда и название – естествоиспытатель) должен был ответить на любые вопросы, а механико-математические закономерности предполагалось использовать в вычислении условий «динамического равновесия общества».
Уже младшие современники Ф. Бэкона, однако, уточняли, что «знание – не сила, а лишь путь к силе» (Т. Гоббс), и полезность его зависит от того, кто и как распорядится им. При этом, если у Р. Декарта и Б. Паскаля речь шла прежде всего о правильном методе, позволяющем «попадать в цель непосредственно, без пристрелки», то с течением времени это предостережение все более приобретало социальный оттенок. Уже просветители (В. Лейбниц, И. Гете, А. Гумбольдт) обращали внимание на то, что мир гораздо сложнее любого механизма, и романтик, влюбленный в природу, увидит в ней больше, чем это позволяют черно-белые очки механицизма. К концу XIX в. из картины мира, в погоне за «научной точностью и строгостью», выпали жизнь и разум. Особенно болезненно это ощущается в XX в., когда в стремлении «обустроить» жизнь человека был забыт сам человек,