Пестель. Оно само себя погубило. Общество мертво, и прежде всего – коренная управа. Общество скончалось от словоблудия, от сомнения, от трусости душевной и физической. Оно хватало за руки любого, кто хотел действовать. Довольно… Восемьсот двадцатый на исходе. По счастью, Тульчинская управа жива.
Муравьев. И что же с того?
Пестель. Очень много, поверь мне. Январское пронунциаменто Риеги указывает нам путь. С тремястами молодцов он прошел Испанию и восстановил конституцию.
Муравьев (с легкой усмешкой). Пестель, Пестель, не ты ли неизменно твердил: не мерьте Россию Европою. Твои молодцы застрянут в дороге, не дождутся провианта, а ружья пропьют.
Пестель. Как знать, отечественные порядки могут быть гибельны и для правительства. (После короткой паузы.) Верно ли, что ты вновь вступишь на службу?
Муравьев. Я колеблюсь.
Пестель. Надобно вступить. В армии вся наша сила и надежда. Твое место – в ней. А законы… законы можно творить и в мундире.
Пауза.
Муравьев (с твердостью). Пестель, конституция – мой долг первостепенный. Общество должно знать, к чему идет, чего хочет. Кто не верует в Провидение, по крайности должен веровать в Истину.
Пестель. Что ж, я и сам намерен дознаться, в чем она, наша (как бы найдя название) «Русская правда». Пусть лишь она будет одинакой и для меня и для тебя! Будем друзьями, и да поможет нам бог.
Обнимаются.
Издалека доносится полковая музыка. Свет гаснет.
1824 год. Осень. Петербург. Бравурный военный марш. Быстро входит Рылеев. Навстречу ему – Бестужев.
Бестужев. Что с тобой, Рылеев?
Рылеев. Здравствуй, Бестужев.
Бестужев. Ты бледен – смотр тебя утомил. Я вспомнил нынче, как шли войска из Европы. От тех дней нам остались одни парады.
Рылеев. Послушай, сейчас я пережил миг истинно ужасный. Я стоял в толпе, глядел на солдат и под мерный их шаг задумался о своем. Вдруг – общее движение, возгласы, шум. Я поднял глаза и прямо перед собой увидел императора. Верно, в глазах моих что-то было – он задержал на мне взор свой. С полминуты мы неотрывно смотрели друг в друга.
Бестужев. Право, тебе почудилось. Полно…
Рылеев. Я клянусь тебе, все это было так. Бог мой, неужто ж есть непостижимая сила, и он почувствовал, кто перед ним? Иначе зачем бы ему так смотреть?
Бестужев. Ты впечатлителен, как все поэты. Руки твои дрожат.
Рылеев. Ты не решил ли, что я устрашился? Бестужев, твердости мне достанет. Кто посягает на чужую голову, тот о собственной думать не смеет. Да и есть ли нравственное право отнять чью-то жизнь, не отдавши своей? (С горечью.) Брат, с кровью далась мне мысль о крови. Я хотел изменить нравы правосудием и, сказывают, был судьей справедливым. Чего я добился? Вокруг все то же! Я хотел пробудить сограждан стихотворством, и рифмы мои, казалось, им пришлись по душе. Чего