Пестель. Однако чтоб требовать открытых судов, мы должны таиться. Не следует забывать, в какой стране мы живем.
Трубецкой. Да, верно… Я волен обнажать свои пороки, но все лучшее, что есть во мне, должен скрывать… Я князь Трубецкой, но последний англичанин или француз свободней меня.
Муравьев. Что тут странного, друг мой? Триста лет мы ползали на брюхе перед ханом и до сей поры платим свой ясак трусостью и покорством.
Пестель. Согласен. И все же не от того ли господа европейцы свободны, что в один прекрасный день срубили головы своим королям?
Пауза.
Муравьев (негромко). Павел Иваныч, философы более образовали французскую душу, нежели гильотина. Восстания делаются не из ненависти, но из сострадания.
Пестель. Философы… Еще бы! Ты много заблуждаешься на их счет. Эти мудрецы, столь любезные тебе и князю Сергею, и привели почитателей своих к славной мысли, что без гильотины не обойтись! Иначе и гроша не стоила бы их философия! Нет, друзья, ежели мы не играем в заговор в промежутки меж пуншем и борделем, то стоит ли страшиться правды? Мы собрались для того, чтобы поднять руку на царя!
Громкая музыка. Начинается водевиль.
1820 год. Тульчин. У Пестеля. Никита Муравьев и Пестель в крепком объятии. Далекая музыка полкового оркестра.
Пестель. Ну, здравствуй. Право, я рад. Рад безмерно. Дай на тебя поглядеть. Все тот. Садись, брат.
Муравьев. И ты все тот, хоть и полковник уже. Вижу, неотвратимо быть тебе генералом.
Пестель. Ах, милый, у нас как споткнутся о пень, так сей час и дают ему генеральский чин. Тут не заслуги важны, а услуги. Я же по этой части не мастер. Впрочем, ты ныне господин в отставке, человек партикулярный, служба мало тебя занимает. (Наливает вино.) Твое здоровье!
Муравьев. Будь счастлив! (Пьет.) Как музыка славно играет.
Пестель. Полковник ныне дает бал. Господа офицеры – все до единого – отправились плясать, благо со всей округи навезли перезревших барышень. Оно и лучше – никто мешать не станет. Как это ограбили тебя? Объясни толком.
Муравьев. Вообрази, двинули мы со станции Сеньковой – первой после Великих Лук, – и все вроде бы было, как должно. Однако же в Серутах мой Андрей показывает мне, что чемодан уменьшился вдвое. Стали смотреть – шлафрок исчез, подушка да разные безделицы. Грабитель наш дорылся до книг и, увидя их, остановился, полагая, что и снизу все книги. Как видишь, просвещение здесь еще не распространилось.
Пестель. Не чаю, чтоб на Руси воровать перестали, однако доживем ли мы, чтоб книги начали красть?
Муравьев. Бог с ними! Мне моя библиотека дороже золота.
Пестель. То-то и оно. Ах, витии столичные! Ах, профессоры! Вам бы все почитывать и пописывать. Что поделывает рассудительный князь Сергей? Шипов благоразумный? Долгоруков благоразумнейший?
Муравьев.