– А может ты блюдин? – допытывался Глазутый.
– Да нет конечно! – воскликнул бард и решил непринуждённо рассмеяться, но рассмеялся нервно. Очень нервно.
– Или ты его жена?
Чичас гоготнул и в знак одобрения стукнул пивной кружкой по стволу. Остальные предпочли не реагировать. Что-то настойчиво советовало заткнуться в тряпочку, как можно меньше двигаться и перестать дышать. А ещё лучше убраться подобру-поздорову. Такое желание возникло у Хейзозера. И не у него одного. Большеголовый лохмач сильно пугал и этим страхом словно гипнотизировал. Что-то зловещее, нагнетающее таилось в его облике, манере говорить, двигаться. От него едва ли не разило опасностью, как, бывает, разит духами от женщины, уверенной, что у всех вокруг без исключения хронический насморк или запущенный гайморит, но ничего, она уж позаботится о том, чтобы все без исключения оценили запах её новых духов. Ради этого она готова вылить их на себя чуть ли не целое ведро, так что у оказавшихся поблизости котов и собак слезятся глаза, у быков и коней самопроизвольно морщатся и уходят вбок морды, а птицы сходят с ума и зарываются головой в землю. Хейзозер будто прирос и не сводил с Гуебоса глаз, как кролик не сводит глаз с медленно раскрывающейся пасти удава.
– Шёл бы ты к демонам, Гуебос, – обиделся Ветрокрылый.
А то и Ветроголовый, так сказать, с батоном в башке. Всё, к чему стремился легкомысленный Кикосец и о чём задумывался, так это как бы побыстрее прославиться. Такие житейские нюансы, как социальная ориентация и другие люди, волновали его не особо. До любого здравомыслящего призрака давно бы допёрло, что перед ним некто очень и очень грозный, с которым не то чтобы шутки шутить возбранялось, а неосторожно оброненное слово так и норовило обернуться быстрой и лёгкой или медленной и тяжкой гибелью. Да, все участники и свидетели описываемой сцены уже успели окочуриться, но страх штука живучая.
– Лучше-ка ты, певун, шуруй от нашей честной компании подальше. А то лихо на нас набренькаешь и настонешь. Могу помочь.
Глазутый, не сводя с барда пристально-недоброго взгляда исподлобья, поднялся с кочки и шагнул по направлению к нему. До всбледнувшего певца наконец-то дошло, что пора бы и свалить. И впредь не возвращаться. Рот Гуебоса слегка исказила улыбка, обещавшая барду сплошные неприятности, а из его кулака непринуждённо выглядывало лезвие кинжала, вдруг оказавшегося в руке. Большим пальцем Гуебос с мягким напором проводил по ножевищу, будто кошку гладил.
– Ну чего, чего ты, Глазутый? Я… я и сам хотел уходить, – проблеял Кикосец и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, второпях покинул заведение.
Гуебос вернулся на кочку и со скучающим видом уселся.
– А ведь ты прав, Глазутый! – восхитился некто малыш Тиньку-Виньку, молодой воришка, один из тех, кто проникся бандитской харизмой Гуебоса и попал под его влияние. – Ну ты и башка! Я б в жизнь не догадался!
– Да и после не поумнел, – это, конечно, брякнул Ерёма, который тоже не всегда соображал, как общаться с малознакомыми людьми, в данном случае, призраками. Но Тиньку, благоговеющий