Харитина понятливо усмехнулась:
– Не бойся, не съем. У тебя костей много, а я мягоньких люблю. Сколько за эту бадейку запросишь? – она указала на кадушку в самом дальнем углу. Надо сказать, глаз на товар у неё был намётан. Сразу самую лучшую вещь углядела.
– Рубль с полтиной возьму, бо из первоклассного дуба сработана. До следующего царствия достоит, – похвалил товар Маркел. – У меня подобную голландский шкипер купил с торгового судна. Головой качал да языком цокал.
– Скинешь цену на пятак – возьму.
Харитина подбоченилась, как бы невзначай приподнимая подол юбки, чтобы показать новые берёзовые лапотки, ладно выплетенные по размеру. Знала, что хороша в зелёном сарафане (крапивой крашен) да со связкой стеклянных бус на груди.
«Хоть в пляс пускайся», – сердито подумал Маркел и, чтобы грешные мысли не лезли в голову, согласно кивнул:
– Забирай бадейку. Поступлюсь пятаком, но ежели увидишь у себя в слободе блаженную Ксению, то кланяйся ей от меня.
– А чего ж не увидеть? Увижу. Она частенько мимо моей избы ходит. Правда, в последнее время сама не своя. Плачет и плачет.
– Плачет? – Широко шагнув, он оказался напротив Харитины. – Может, обидел кто? Разузнай да мне скажи! Уж я разберусь с обидчиком!
Обняв бадейку, Харитина пожала плечами:
– Мы её тоже пытали, что, мол, Андрей Фёдорович, плачешь? Зайди, угостись щами, а то и пирожок возьми.
– А она?
– А она пуще слезами заливается да твердит одно: «Кровь, кровь. Там реки налились кровью.
В каналах кровь». Мы с бабами так и не уразумели, о чём она балакала. Одно слово – блаженная. Мало ли что ей в голову взбредёт?
– Это из твоей головы, Харитина, думки вылетают, что дым через трубу, – сказал Маркел, – а Ксения зазря плакать не будет. Помяни моё слово, что страшная весть уже не за горами.
Через три недели после пророчества блаженной в Шлиссельбургской крепости, что запирает водный путь в стольный град, был убит тайный узник. Его имя находилось под запретом, и в бумагах узник числился как «неизвестный арестант». Годовалым младенцем он утратил свободу ещё в правление царицы Елизаветы Петровны, и его осязаемый мир состоял из тюремных стен, звука шагов часовых, стука ложки об оловянную посуду и облаков, летящих за решётчатым оконцем, что зимой покрывался инеем, а летом сочился каплями влаги. В Шлиссельбург узника доставили четырнадцатилетним мальчишкой, дрожащим от страха и одиночества, и десять последующих лет слились для него в бесконечность, подобную серым водам вокруг высокого крепостного вала.
Узника хорошо кормили и добротно одевали, но ничья рука не протягивалась