Кукушечка, рябушечка,
Пташечка плакучая.
Ветер сносил девичью песню далеко-далеко вниз, мимо рощицы, мимо зарослей лебеды, мимо просторных хором варяга Торольва Ногаты.
Справившись с домашними делами, присела на миг Естифея-Малена, услышала песню, подпела грустно:
Весна-красна
Нам зерна принесла.
Вытерла набежавшие слезы. Хорошо девам! Поют сейчас в роще, хороводы водят. К вечеру парней позовут, костер разложат. Снова пойдут хороводы-песни да игрища развеселые, потом меняться начнут: девушка парню – платок, он ей – кушак, бусы, орехи. Побратимство-сестринство навечное, ведь каждая вещь – это все знают – связана с ее владельцем множеством невидимых глазу нитей. А траву кукушкины слезки девушки закопают в роще. Как рвали, смотрела каждая – какой корень? Ежели длинный – мальчик родится, короткий – девочка.
Кукушечка-рябушечка,
Пташечка плакучая…
Текли слезы из глаз Малены. Мучилась девчонка – а у нее-то, интересно, когда-нибудь родится кто? Хотела б иметь детей Малена, все равно кого – мальчика или девочку, – только не от хозяина своего, Борича. А вот хотя бы от того лохматого светлоглазого парня, что заезжал вчера. Как же его? Найден, что ли?
Малена вздохнула. Вечерело. Темнее становилось небо, еще немного – и зажгутся звезды. Припозднился сегодня что-то хозяин, успела Малена всю работу справить, сидела теперь во дворе, песню слушала, плача. Хоть бы и вовсе не возвращался Борич, не пугал бы ее, не бил, не неволил. Убежать бы, да страшно. Каково это – одной, в изгоях?! Случись что – и заступиться некому. А тут что? Заступается Борич? Малена задумалась. Ну, пожалуй, что и заступается. От правежа, по крайней мере, спас, пугает – дескать, если бы не он бы – давно б ее жизни лишили. А и лишили бы? Нужна она больно, такая-то жизнь!
Малена вздрогнула, услыхав крик хозяина. Со всех ног бросилась к воротам, открыла… И тут же получила пощечину, звонкую и горячую:
– Медленно поворачиваешься, дщерь!
Поклоном низехоньким встретила Малена хозяина.
Тот хмурился, уселся на лавку – упырь-упырем – вскинул кустистые брови.
Малена поставила на стол лепешки и корец с медом, подала в глиняной чашке орехи.
Борич отпил меду, крякнул. Потянулся к орехам, взял…
– Ах, ты ж тварь! Орехи-то поколоть не додумалась?
– Прости глупую, господине!
– Простить? А я-то, червь, о ней все забочусь, живота не жалея! От правежа спасаю, от хозяев прежних, злыдней. Может, в обрат им тебя отдать?
Малена пала на колени:
– Не погуби, кормилец!
– Ах, не погубить?
Борич все больше и больше расходился. Надоедало дни напролет себя сдерживать, домой приходя, расслаблялся. Вот и сейчас… Так сладко было пинать безответную деву, таскать за волосы, бить кнутом, зная – все сотворить можно. Это и согревало душу, подталкивало, словно бы шептало – ударь, ударь сильнее, а теперь – пни, а потом… Сладостное было чувство. Вот и сейчас чуял его Огнищанин, нарочно себе