и ощутил их, когда они стали необратимыми. Он потерял интерес ко всему, что составляло смысл его жизни. Она просто перестала ему нравиться. Он сам перестал себе нравиться. Он не смог бы внятно объяснить, почему. Он ведь жил абсолютно правильно, его даже можно было назвать примерным. Он хорошо учился, помогал родителям по дому, ходил в музыкалку по классу скрипки (мама мечтала, что он будет играть ей Баха), был вежливым и послушным. Годами он делал, говорил и даже думал то, что от него ожидали. И прекрасно справлялся с этим. Но теперь он чувствовал, что силы его иссякают. Груз надежд и ожиданий, который на него возложили, оказался ему не по силам? Или всё дело в том, что это были чужие надежды, чужие ожидания, а не его собственные – хотя всю жизнь его убеждали в обратном? Да и он сам раньше так считал. Он мог бы и дальше жить в упорядоченном, стерильном мире, где всё просчитано, безопасно и совершенно ясно на годы вперёд. При этой мысли его начинало тошнить. Это было мучительно – как красивая, гармоничная, написанная по всем правилам симфония, сыгранная на расстроенных инструментах. Его жизнь стала напоминать слишком тесный костюм, в котором трудно двигаться и дышать. Он вдруг осознал, как при вспышке молнии, что она может быть совсем другой. Теперь он чувствовал непреодолимое желание стать частью этого свободного, красочного, завораживающего мира. Неожиданно для самого себя он полюбил рок, который раньше, пожалуй, даже ненавидел. Но теперь будто открыл дверь в неведомую прекрасную, загадочную Нарнию и за несколько месяцев переслушал всё, что только попадалось под руку. Иногда ему казалось, причина его восторга именно в том, что родители эту музыку на дух не переносят – во всяком случае, одна из причин. По мере того, как Эдик открывал эти неизведанные пласты современной культуры, будто воскресала давно умершая и глубоко похороненная часть его самого.
Когда он смотрел на Оксану, он чувствовал то же самое. Годами она была не более чем хорошо знакомым, изученным, скучным и иногда раздражающим предметом окружающей обстановки. Но теперь… каждый раз, смотря на неё, он видел её как будто впервые. Она была яркой и непредсказуемой. Как огонь, который может согреть…но может и обжечь.
Эдик боялся, что родители его раскусят. Продолжал вести себя, как ни в чём не бывало. А что ему ещё оставалось делать? Но внутри он чувствовал себя опоясанным взрывчаткой камикадзе, который вот-вот взорвётся сам и уничтожит всё вокруг.
Из колонок загремела «Девочка, танцуй!». Рома и Оксана прошли мимо него. Она даже не повернула голову в его сторону. Сам он с трудом оторвал от неё взгляд.
Рядом с ним кто-то зашевелился, и он покосился на Юлю, присутствие которой уже перестал замечать. Такое частенько с ней случалось. Однажды её отметили в классном журнале, как отсутствующую, хотя она просто тихо и незаметно сидела «на камчатке». Сейчас она внимательно за всеми наблюдала, как девица на балу, которую никто не приглашает. Юля почувствовала его взгляд и встретилась с ним глазами.
– Что? – приподняла она брови с лёгким вызовом.
– Почему ты не танцуешь? – спросил он её.
– Ты сам-то чего ворон считаешь? Вон как на Королёву
