– Больно. Знаю, милый, знаю. Не горюй, не брошу тебя.
Туман спрятал их седыми космами от хитрых ворон. Нечистики выкатились из-под прелой листвы, ткнулись влажными носами в горячий медвежий бок. Зверь закрыл глаза и боялся глубоко вдохнуть, чтобы ведьма не отняла горячих рук. Пусть продолжает перебирать шерсть, пусть чешет за ухом. Пусть хоть вечность так…
Ох не след лезть не в своё дело! За просто так эдакой бедой никого не наградят. И сила, что сделала с Рьяном подобное, так и витала вокруг него тучей. Большая сила, редкая! Не совладать…
Но Йага чуяла муку проклятого, страх и тоску. Чуяла одиночество. Такое, что только выть и остаётся. Человека она, быть может, и сумела бы бросить. Знала же теперь, каковы люди. Но не зверя.
– Пойдём, милый, – ласково позвала она. – Пойдём со мной.
Медведь заворчал: хорошо ему, тепло. К чему двигаться? Так вот до весны можно и лежать. Но девка упорствовала, пришлось подчиниться.
Нечистики с писком прыснули в стороны, когда он поднялся и отряхнулся. Мертвянки нырнули в трясину, когда глухо рыкнул на них: ишь, подглядывают! И только ведьма бесстрашно положила ладонь медведю на загривок и повела его туда, где в тугой клубок завивался туман.
Густая дымка висела над трясиной. Подрагивала, словно живое сердце, а в самой серёдке темнела. К ней дочь леса и направлялась. И не было ей дела, что под босыми стопами булькает болото, что не видать ни зги, что торчат окрест кривые коряги ровно кости обугленные. Она шла твёрдо и не боялась. Она была дома.
А медведь шёл за нею, потому что всем своим существом знал, что на любую погибель согласен, что последний вдох отдаст и пушистым ковром ляжет, лишь бы у её ног.
Йага остановилась и низко поклонилась, коснувшись ногтями сырого мха.
– Впусти нас, господине.
Коряги зашевелились. Медведь вздыбил шерсть, зарычал, но ведьма крепко удержала его за ухо.
– Спокойно, милый.
Ветки поползли из трясины, сплетаясь одна с другой. До коленей поднялись, до пояса, а там и выше роста стали. Зверь озирался, но с места не двигался: не велено.
Когда же чёрные кривые пальцы сплелись в купол, туман загустел так, что собственного носа не разглядишь. И только девичьи пальцы успокаивающе сжимали шерсть на лохматом загривке.
А потом захрустел, натужно раскрываясь, бутон из чёрных побегов, и от яркого света нестерпимо стало глазам.
Сказывают, тот свет немногим показывается. И ежели доведётся раз на нём побывать, уже не выбросишь из головы образ. Верно сказывают.
Ещё балакают, что реки там из парного молока, а берега – чистый кисель. Тут врут, конечно, но всё ж любая врака из чего-то да родится.
Река и впрямь была. И серебрилась она так, что немудрено назвать белым молоком. Бурлил и пенился поток! Не то чистый туман бежал по руслу, не то диковинная вода, не то попросту небо отражалось. А небо – загляденье! Светлое-светлое! Летним днём такое не всегда случается. Солнца только на нём не было, светил сам небесный купол. Берега же… кисель-не кисель, а мягкие. Столько сочных трав,