Лёнька чуть сдвинул учительский стол, чтобы освободить себе побольше пространства, достал из футляра смычок и неторопливо прошёлся по нему канифолью. Потом аккуратно вытащил скрипку.
– Знакомьтесь, это Танечка, – сообщил он портретам. Портреты церемонно кивнули. Они не удивились, что у скрипки есть имя. В отличие от Лёньки, который предыдущую скрипку, тоже полученную из рук Валерия Сергеевича, никак не называл.
Лёнька начал с простых упражнений, чтобы приноровиться к новой длине грифа и смычка, попутно размышляя над словами директора о своей способности к большой любви и о любви вообще.
Вот мама любила папу. Папа любил маму. Они любили его, Лёньку. А Лёнька любил их. По воскресеньям они ходили в парк. Мама в выходном белом платье в голубую полоску, а папа в светлой рубашке с закатанными рукавами. Папа покупал Лёньке два мороженых и от одного чуть откусывал сам, а иногда кормил маму, а мама махала руками и смеялась. И Лёнька смеялся, глядя на них. А потом папа… сложно говорить такое слово, понимаешь, Танечка? Но это же не значит, что ничего не было. А мама ведёт себя так, будто бы не было, стоит у окна и молчит. Но ведь Лёнька продолжает любить и папу, и маму. Только не знает, как сделать, чтобы она услышала. Но если он сыграет ей на скрипке, на концерте… Он специально приходит заниматься в музыкалку каждый день, чтобы не играть дома и сделать маме подарок. Валерий Сергеевич говорит, что музыкой можно сказать даже то, что не можешь произнести словами.
«Понимаешь?» – спрашивал Лёнька.
«Понимаю», – отвечала скрипка.
«Как думаешь, получится? Я очень хочу, чтобы получилось».
«Получится. Я тебе помогу».
Лёнька играл короткую пьесу для концерта бессчётное количество раз: заканчивал и тут же начинал заново, не замечая опустившегося на город синего весеннего вечера и замершей у дверей бабы Вали. Он будто выговаривался за многие месяцы, впервые ощутив, как рождается под пальцами музыка, нежная и светлая.
Став взрослым, Строкин любил момент, когда кто-то из его учеников, пройдя через зажатые пальцы, первые робкие и корявые звуки, усталость тела от следования правилам постановки рук и ощущение, что ты ни на что не годишься, вдруг обретал голос.
– Толик заиграл, – ликуя и немного стесняясь своего ликования, сообщал он жене.
– Ты говоришь так, словно тебя это каждый раз удивляет, – сказала однажды Женечка.
– Да, удивляет. Не то, что он заиграл. А то, что до сегодняшнего дня он делал всё, как я просил, не будучи уверенным в результате. Издавал на инструменте странные звуки, выполнял упражнения. Он не мог знать наверняка, получится ли музыка. То есть до сих пор он работал потому, что полностью мне доверял.
А