Бабочки в киселе. Оксана Васильева

же откровенно, с неприкрытым обожанием он смотрел на жену. И Герман не уставал наблюдать за ним. А ещё восхищался тем, насколько точным было попадание Строкина в свою среду, в свою работу, в свой город. Леонид Андреевич представлялся Герману эндемиком, кем-то вроде тех рачков, что живут только в Байкале и являются главными чистильщиками озера. Рядом со Строкиным пространство и сам воздух как будто становились чище, а жизнь – осмысленнее.

      Но если директора Герман с трудом мог себе представить вне Новозаводска, то его жена вполне вписывалась в любую обстановку. Правда, почувствовать Евгению Александровну давалось Герману сложнее. Она была красива той резкой красотой, что сразу бросается в глаза, но не выглядит вульгарной: высокая, стройная, с шапкой густых жёстких волос, с волевым лицом, прямым взглядом и сильным голосом. Но внешняя её сила соединялась с мягкостью и постоянным стремлением уйти в тень мужа, не выпячивать свои желания, подчиняться его решениям. Она как будто ускользала из рук, сбегала, не давая рассмотреть себя и понять окончательно. Внешняя красота при этом отходила на второй план, как будто размывалась. Тем не менее, Велехов, мучимый противоречиями восприятия, постоянно ощущал со стороны Жени (про себя он уже давно отбросил отчество Александровна, но называть Женечкой, как Строкин, пока не решался) молчаливую поддержку и тепло и был благодарен ей за это. Такой поддержки и тепла ему недоставало от Ирины, его колючей, язвительной, непредсказуемой Ирины. Кажется, он начинал по-хорошему завидовать Леониду Андреевичу.

      Подобные мысли Велехов таил глубоко в себе, наслаждаясь вечерами в кругу новообретённых друзей.

      – Давно хотел спросить, что вы тогда такое сказали Соне? Как смогли успокоить? – спросил как-то Герман. Они поужинали и сидели за чаем на кухне.

      – Сказал, что мечтал сыграть для своего отца, – отозвался Леонид Андреевич. – Хотя ничего особенного не сказал. Теряюсь в таких ситуациях. И не очень понимаю, как поступать. Мне иногда кажется, что я не настоящий педагог. Потому что у меня нет алгоритмов и верных решений на все случаи жизни. А есть ли на свете такие решения? Знаете, я раньше всерьёз обдумывал теорию, что идеальными педагогами могут быть только люди-монахи. Да-да, не смейтесь! Люди, отрекшиеся от себя, нет, неправильно сказал, от жизни ради себя в пользу жизни ради детей, аскеты-праведники, с незамутнённой совестью, образцы для подражания. Вот вы, Герман, сейчас очень похожи на такого педагога. В вас практически нет недостатков, – закончил он неожиданно, так что они втроём расхохотались.