Последние слова растворились в неуютном молчании. Я не ждала ни слова от Элеанор: что она могла сказать? Я всего лишь хотела предупредить ее, напомнить, как опасна игра с добрыми соседями, в которую она ввязалась, но разве это могло что-либо изменить?
– Какая очаровательная и поучительная сказка, – наконец через силу улыбнулась Элеанор, – но я знаю другую, во сто крат лучше. Слушай же.
Она обернулась и взглянула мне в лицо, а не в смутное отражение, поймала мой взгляд, и я не смогла отвести его, падая в черный омут и лишаясь воли. И звуки, и цвета, и очертания предметов смазались и отступили в сторону, и только Элеанор оставалась яркой, живой и незыблемой в сером и тихом мире.
Уж не это ли каждый раз чувствует Гленн?
– Был у одного лорда младший сын, у которого ничего не было за душой – ни богатств, ни отцовской любви, ни доброй службы, только благородное имя. – Она рассказывала быстро и жестко, и глубокая, затаенная боль звенела в ее словах. – Но и от имени он отрекся, когда сбежал с миленькой служаночкой, которая вскоре родила ему дочь. Они жили впроголодь, служанка бралась за самую тяжелую работу, ведь сын лорда не умел ничего, кроме как красиво улыбаться и шептать ласковые слова. Она быстро подурнела, и любовь сына лорда угасла, как свеча на ветру. Он с повинной вернулся к отцу, и тот женил его на жестокой, но богатой негоциантке. О собственной дочери он забыл.
Элеанор стиснула пальцами подол сорочки, и по блестящему шелку растеклись черные пятна, словно гниль на белоснежной мякоти яблока.
– Служаночка, уже далеко не миленькая, узнав о том, бросила дочь на пороге его нового дома, с его перстнем – доказательством происхождения дочери. Но она пеклась вовсе не о благополучии девочки – только о том, как проще устроиться самой. Мне хочется верить, что, знай она будущее, она никогда не рассталась бы с дочерью, но чего стоит материнская любовь, когда речь идет о деньгах? Сыну лорда пришлось забрать девочку, чтобы весть о его позоре не дошла до отца. Негоциантка даже позволила ей жить в своем доме – на кухне, среди прочих слуг. «Дочь служанки и будет служанкой» – так сказала она. Но, конечно, все знали, кто ее отец, и смеялись над нею: как дочери негоциантки, такие же безродные девки, если задуматься, так и поварята, которые спали в золе вместе с нею. За грехи матери, посмевшей замахнуться на то, что ей не принадлежит, расплачивалась девочка.
Элеанор задыхалась, но продолжала говорить, выхаркивая слова, как сгустки черной, отравленной крови, и с каждым словом она бледнела и бледнела, словно только эта боль сохраняла в ней жизнь, только ненависть давала ей стержень и форму, и стоит ей выговорить это все, и с последним словом жизнь покинет опустевшее, обессиленное тело.
Я хотела вскочить и зажать ей рот. Я хотела вскочить и обнять ее. Я хотела хотя бы крикнуть – но не могла. Она сказала: «Слушай», – и чары сковали меня, и даже кольцо мое не смогло меня защитить.
– Так продолжалось много лет, и сын лорда не смел возразить своей жене