Женька выскочила через вторую дверь в кочегарку, тесную, закопчённую комнатку с печкой и «чёрным» выходом из дома. Оттуда босиком вылетела на улицу. Прижавшись спиной к двери, девочка закрыла лицо трясущимися руками и, съехав на корточки, разрыдалась. Ей хотелось закричать или впиться зубами в свою руку – чтобы до крови! Но она только плакала – отчаянно, зло и горько. Горячие солёные слёзы стекали по щекам и попадали в рот. Она захлёбывалась, задыхалась и горела одновременно. Обида, страх и ненависть жгли её, жгли. А она никак не могла сгореть, переплавиться и превратиться наконец в ничто. Она хотела не жить.
Но она жила. Она чувствовала острые камешки под стопами, чувствовала спиной облезлое крашеное дерево, чувствовала ночной ветер. Огонь в Женькиной груди становился слабее и глуше. Девочка почти совсем стихла, когда к ней подошла облезлая старая кошка. Ткнувшись влажным носом в ногу хозяйки, она потёрлась боком и замурлыкала. Судорожно всхлипнув, Женька открыла лицо и тихонько погладила её. Взяв на руки Муську, прижав её тощее тёплое тельце к груди, она совсем успокоилась.
Чувствуя кошачье дыхание на шее, девочка выпрямилась. Воздух уже тяжелел от ночного подползающего тумана и пах землёй, но небо было ясным. Оно напоминало чистую тяжёлую ткань, какую прибивают к гробу блестящими гвоздиками. Женька вспомнила отца. Не лицо, не голос. А единственную оставшуюся в памяти картинку. Ей три, Новый год. В коридоре стоит Дед Мороз с посохом. Женька прижимается к плечу мамы и голосит, что есть силы. Тогда папа смеётся, берёт её на руки и говорит:
– Женечка, это же я, папа!
Что-то такое помнила Женька. А может, придумала. Ведь больше ничего не осталось. Когда-то потом ещё горел их дом, они жили напротив Сёмы. Папа побежал в огонь за трусливой огромной собакой Цилолой. Там и остался вместе с ней. Это она знала от матери. И последнее, что помнила Женька – закрытый гроб с гвоздиками.
Женя гладила соскучившуюся по ласке кошку и смотрела на безразличное к ней, холодное звёздное небо. Она думала о том, что когда-нибудь обязательно уедет из Воскресеновки и будет только вспоминать это место и эту минуту: дверь кочегарки, небо, урчащую Муську и ещё что-то неуловимое… Неясное и тонкое, как ниточка, протянутая от неё в настоящем к ней же в будущем. Смутным, далёким, но обязательно реальным казалось ей это будущее, и Женька тихо улыбалась, представляя, как когда-нибудь будет уже другой и нащупает эту ниточку, возьмёт её в руки и скажет: «Я помню, Женя, и передаю тебе привет в прошлое!»
***
Несмотря на обилие хлопот, Сёма очень любил лето, и потому на его исходе всегда испытывал что-то тягуче мутное и тяжёлое. Последние дни августа выдались тусклыми и сырыми. Дотлевая, они не давали того пышного тепла, которым полнятся первые цветущие месяцы. И от этого ощущение грядущей потери и обречённости перед ней, не давало юноше покоя. В октябре оно всегда рассасывалось, и становилось легче, светлее на душе. Но перед этим нужно было принять грязную, жадную