– Эх! Самый ебкий из армян – это Робик Мхитарян!
И опять все смеются.
И вот однажды стоял Рябоконь у разрушенного, отбитого у немцев здания, с ним еще солдаты и Робик рядом.
И тут из разбитого окна – выстрел.
Никто и ахнуть не успел, а Робик метнулся и Рябоконя прикрыл. Вздрогнул, оседать начал, и кровь из груди толчками по гимнастерке. По дому сразу очередями прошлись, и тихо стало. Стоят и смотрят.
На земле – Робик, Рябоконь склонился над ним и кажется ему, что все, потому что глаза у Робика уже внутрь смотрят, и видит он то, что другие не видят.
Рябоконь китель скинул, рубаху нижнюю на себе рвет, зажать пытается рану под сердцем.
Тут фельдшер Кравченко подскочил. Разрезал гимнастерку на Робике и понимает, что все – конец. Пулевое отверстие точнехонько между ребер прошло, и кровь даже не льется, а толчками пульсирует из раны.
Рябоконь трясет Робика:
– Ну, Робик, ну! Не смей! Самый сильный из армян – это Робик Мхитарян!
Кравченко смотрит на рану, поворачивается и вдруг кричит в толпу непонятное:
– Руки вверх!!!
Все машинально руки вверх подняли, а ближе всех стоял бывший выпускник консерватории по классу рояля Боря Шпиль.
Хватает его Кравченко за руку, смотрит на длинные пальцы бывшего пианиста, а ныне рядового, выхватывает бинт, быстро наматывает на палец, силой пригибает руку ошалевшего Бори к Робику и орет:
– Затыкай!
– Чем?! – перепуганно переспрашивает интеллигент в пятом колене Боря Шпиль.
Ну чем русский мужик может предложить заткнуть рану, если состояние и раны, и мужика критическое?
Кравченко громко обнародовал чем, а на деле точно воткнул палец Шпиля в пулевое отверстие и надавил сверху.
Ох, не зря до войны Боря полторы октавы брал – как по писаному палец в отверстие вошел.
Тут и санитары подоспели.
Кравченко орет:
– Не вынимай палец!
А Борис уже и сам сообразил, переложили их вместе на носилки. Крови в Робике чуть осталось, а жизнь все-таки теплится. Так и доставили в полевой госпиталь в позе – музыкант сверху с пальцем в ране.
Ну что? Надо на стол, а палец нельзя вытаскивать.
Рябоконь чуть не с наганом к военврачу. Тот на войне еще не такое видел, а у сестрички – глаза с блюдца. Дали наркоз, хирург вокруг Бориного пальца рану обработал и говорит:
– Давай я расширять начну, а ты прижимай, вытаскивай только по моей команде. – И шутит еще: – Может, и тебе наркоз дать?
Шпиль только головой помотал. В туалет надо бы, а нельзя.
Аккуратно, чтобы не порезать, расширяет хирург рану и видит, что пуля под самым сердцем прошла, перикард задела, а длинный музыкальный палец Шпиля рану таки прижал, не дал развиться тампонаде. Вот ведь сообразил Кравченко! Снаружи такое бы не придавить. Захлебнулось бы сердце кровью и остановилось.
Так,