Этого никто не знает, скажут там.
Этого никто не знает, скажут здесь.
И даже сам я себе скажу, почему, чтобы он (они?) не слышал, хотя он (они?) и так знает, почему, – он тоже прячет свои мысли глубоко-глубоко, так глубоко, что даже сам порой не может до них добраться, мысли о тогда, но не о таком далеком тогда, где музей с пустыми постаментами, а более близком тогда, – таком тогда, в котором мир срывается с цепи, шагают воины по дорогам, лязгают клинки, грохают копыта по мощеным улицам, взмахивают палицы, льется кровь. Безумие утихает через сколько-то лет, а потом будет потом, а потом будет еще какое-нибудь потом, а потом будет еще потом, а потом будет то потом, в котором будет музей с пустыми витринами.
Я перебрасываю в музей машину, которая прокладывает рельсы от звезды до звезды, для неё уже готов постамент, завтра откроется выставка, экскурсовод будет показывать на пустоту, а здесь вы могли бы увидеть…
Струнные
Мы – раненные-ранние,
Преклонные и лунные
Мы – через смех, смятение и снег,
Мы странные и струнные,
Мы струнные и странные
Приструниваем странствия в стране.
Мы умные-безумные,
Слова теряя бранные,
Создатели шаманов и шумих,
Мы странные и струнные,
Мы струнные и странные
Терявшие в пути себя самих.
Поссорившись с фортунами,
Цветем себе шафранами,
Протаптываем топкую тропу
Мы странные и струнные,
Мы струнные и странные
Стреноживаем бесконечный путь.
Колокол, бьющий нисколько
Три тысячи какой-то там день пути, снова бросают якорь – в никуда, снова колокол бьет сколько-то там непонятно сколько, снова все идут не то на ужин, не то на завтрак, не то на не пойми что, снова кто-то кого-то спрашивает, а где чай, снова кто-то кому-то отвечает, что чай в баре, да почему он в баре, да нипочему, потому что ну вот так оно все. Потом идут в театр, там спектакль про что-то там, люди уже сами спектакли ставят про какие-то гонения и дальние края, где все будет хорошо, только бы туда добраться.
Я хочу кричать во все горло – это уже было, было, вчера было, и позавчера,