– А вы одно и то же, – добавила Елена уже спокойней, – поминать и поминать. Не поминайте мёртвым живого, вот вам весь мой сказ. Грех это!
Заплакал маленький Александр, протягивая ручонки к маме. Она взяла его, посадила к себе на колени, поцеловала в голову и прижала к себе.
Старый воин, шатаясь, вышел на крыльцо. Прямо перед ним несла свои воды Ока-кормилица.
Лев Гаврилович дошёл до воды, присел на огромный валун и сжал голову обеими руками.
– Ока, наша матушка, – шептал, не утирая слёз, – целебны твои воды, легка твоя прохлада, богаты твои недра. Многие народы живут по твоим берегам, но никто и нигде не любит тебя так, как мы – природные рязане. Распахни свои волны, забери меня, окаянного, но верни сына моего возлюбленного, верни мне Евпатия, живого и невредимого.
И зарыдал, тяжко, по-волчьи, подвывая.
– Господи, прости меня, грешного, прости мне мои языческие вопли, – бормотал сквозь рыдания. – Но тут поневоле возопишь, когда такое творится… Я должон был идти в тот треклятый поход! Я, а не мой возлюбленный сыне! Как я теперь отмолю свои грехи перед Тобой, Господи?
Отпетые и помянутые
Не щадящие живота своего на Калке, уже не единожды отпетые и помянутые Евпатий и Найдён въезжали в стольную Рязань через Пронские ворота. Солнце стояло в зените и пекло немилосердно, донимала мшица[1], зудели комары и мухи.
Друзья основательно разомлели и уже почти съезжали с сёдел.
– Давай на Оку, а, Евпатий? – мечтательно попросил Найдён. – Выкупаемся, а потом и к своим – бодрыми и свежими.
– Сначала к своим, – возразил Евпатий. – Поди, уж извелись целиком. Ужо батюшка мне задаст!
Дозорные у ворот и на башне остановили окриком:
– Стой, кто идёт!
– Кто идёт? – передразнил Найдён. – У тебя, Истома, от жары памороки всякие. Ты что, не видишь, что мы не идём, а едем. На конях.
– Найдён?! – не поверил своим глазам дозорный. Подошёл ближе, опасливо заглянул в глаза, перевёл взгляд на Евпатия.
– Боже правый!.. – только и выговорил. – Братцы, вас же нынче вся Рязань поминает. Курьян, Лавр! Это Евпатий и Найдён! Мигом сюда!
Дозорные почти кубарем скатились по лестницам.
– Отцы-святители! – загалдели радостно. – Вот кудесы-то![2]
Бросились обниматься.
– Други, погодите, – сказал Евпатий. – Нас и взаправду похоронили и отпели, а нынче поминают?
– Истинный Бог! – перекрестился Лавр. – Нынче сороковины. Вся Рязань в тереме Льва Гаврилыча. А мы вот дозорим… Слышь, колокол звонит?
Над Рязанью плыл погребальный звон колокольни Успенского собора.
– Это твой братка старший Дем… нет, теперь отец Василий, приказал. Аж туга забирает.
До Евпатия только начал доходить сокровенный смысл всего сказанного.
– Господи Боже ты мой! – воскликнул он горестно. – Это что ж мы с тобой натворили, друже? А теперь живо за мной!
И оба всадника,