Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
как слёзы покатились из глаз его. Он положил бумагу на стол и отошёл в угол комнаты, на диван…»[1]
Следующую годовщину, в 1837 году лицеисты отмечали без него…
Судьба распорядилась так, что дважды в день лицейской годовщины Пушкин оказывался в нижегородском имении отца Большое Болдино.
В 1830 году он заканчивал там последнюю, десятую главу романа «Евгений Онегин». Тогда же он её и сжёг: в ней речь шла о декабрьских событиях 1825 года.
Пушкин оставил потомкам зашифрованный текст этой, крамольной для его времени главы. Она сохранилась в отрывках. А расшифровали их лишь в начале следующего, двадцатого столетия.
Об этом дне 19 октября 1830 года и о том, как Пушкин зашифровывал и сжигал листы с текстом десятой главы, я в своё время написал новеллу. Она печаталась в моих книгах «Болдинская осень», «И с каждой осенью я расцветаю вновь…», «Годы и вёрсты Пушкина», а также в сборнике исторических повестей и рассказов «Опальный философ».
Осень 1830 года была первой Болдинской. Она и через 200 лет поражает небывалым взлётом творчества.
Значительную часть осени 1833 года Пушкин вновь проводит в Болдине.
Они конгениальны, эти две осени, по творческому вдохновению, по напряжённости размышлений о прошлом и настоящем России, по силе и страсти личных переживаний. Упомяну в этой связи письма к Наталье Николаевне, которая стала его женой (о них в нашей книге особый разговор).
Осенью тридцать третьего года он написал всего два стихотворения – «Когда б не смутное влеченье…» и «Осень». Первое имеет в черновике пометку – «1833, дорога, сентябрь». В черновике второго рядом с пятой строфой проставлена дата – «19 окт.».
Картинам природы и двум-трём эпизодам деревенской жизни посвящены первые девять строф этого стихотворения. И хотя эти строфы по-пушкински выразительны, не в них заключена суть поэтического замысла. Она в другом. В чём же? Об этом мы тоже поговорим позже, в последней главе нашего повествования.
А сейчас повторю: как это случалось уже не раз в октябрьские дни и особенно в день лицейской годовщины, давние и недавние события особенно остро занимали воображение Пушкина. «Минувшее проходит предо мною». Эти слова Пушкин вложил в уста своего персонажа, летописца Пимена, в трагедии «Борис Годунов».
«Давно ль оно неслось, событий полно, волнуяся, как море-окиян?» И это голос самого Пушкина.
Минувшее было неотвязным. Давнее и недавнее. То, что прошумело и в этом году, и год назад… И то, что будоражило совсем недавно, когда в сентябре он отправился в путешествие по местам пугачёвского бунта.
В памяти оживали важные встречи, лица, разговоры. Всё, во что окунулся он во время путешествия в первый осенний месяц тридцать третьего года и что должно было обрести новую, неистребимую временем жизнь под его пером.
Осень тридцать третьего года воистину была полна событий. О них и пойдёт разговор в этой книге.
Часть первая
В преддверии осени
Императорский дворец на Каменном острове. Литография. 1820-е гг.
Глава первая
На Чёрной речке
24 февраля 1831 года, вскоре после свадьбы Пушкин писал своему другу и помощнику в издательских и литературных делах П.А. Плетнёву: «Я женат – и счастлив; одно желание моё, чтоб ничего в жизни моей не изменилось – лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился»[2].
Семейное счастье долго не изменяло поэту. Правда, с каждым годом прибавлялись хлопоты, но это были хлопоты семейного человека.
В мае 1832 года у Пушкиных родилась дочь Мария, в июле 1833 года сын Александр. Машка и Сашка – как называл их ласково и любовно Пушкин. Расходы на семью увеличивались.
Ещ ё в письмах из Царского Села в первые месяцы семейной жизни можно услышать отголоски этих, начавшихся и уже не прекращавшихся до конца его дней денежных забот.
Вот одно лишь место из письма П.В. Нащокину, ближайшему другу:
«Мне совестно быть не аккуратным, но я совершенно расстроился: женясь, я думал издерживать втрое против прежнего, вышло вдесятеро. В Москве говорят, что я получаю 10000 жалованья, но я покамест не вижу ни полушки; если буду получать и 4000, так и то слава Богу».
Жалованье, о котором он упоминает, связано было с определением его в Коллегию иностранных дел. Пушкин, однако, пошёл на это не только из-за денег, а из-за возможности получить доступ в государственные архивы. «…Царь взял меня на службу, – объяснял он Плетнёву, – но не в канцелярскую, или придворную,