– Говорят, что Ельцин умер,
Я тому не верю,
Выстрел сделаю контрольныйи сама проверю…
Теперь уже никто не захлопал, а Горяев поднялся из-за стола. Видя это, девушки в костюмах вопросительно уставились на мэра.
– Извините, Виктор Миронович! – взмолился мэр, глядя снизу вверх. – Сами понимаете, гласность!
И махнул девушкам в костюмах:
– Пошли отсюда!
Девушки неуклюже попятились из зала, а сверху, чтобы загладить неловкость, грянул вокально-инструментальный ансамбль. Он стоял на дополнительной эстраде под потолком, и было страшно, что музыканты свалятся оттуда прямо на накрытые столы.
Ансамбль грянул так громко, что диалога мэра и Горяева не было слышно, хотя каждому в зале он был понятен до последней запятой. Наконец Горяев согласился снова сесть за стол, а две солистки запели сверху: «Ехали на тройке с бубенцами, а вдали мелькали огоньки…» Мэр лепил очередные тосты про союз честных людей доброй воли, а с соседних столов скандировали:
– Пей до дна, пей до дна, пей до дна!
Потом заикающийся дяденька со шрамами на лице и толстой золотой цепью на шее преподнёс Горяеву метровую бутыль местной водки. Вышел второй такой же и преподнёс Вале тёплую легкую шаль, изделие местных умелиц. Потом пили за здоровье Бориса Николаевича и мир между народами. Мэр пошёл плясать с вернувшимися девушками в русских костюмах, а Горяев склонился к Вале:
– Видишь, как на тебя смотрят девчонки? Ты – эталон для подражания: крутишь с начальником и власти у тебя немерено. Махнешь рукавом – квартиры посыплются.
– Не могу ж я объяснить, как на самом деле.
– Такой мелочи объяснить не можешь, а хочешь, чтоб я приехал, всем объяснил про правильную жизнь, а мне бы спели про контрольный выстрел в Ельцина?
– Но всё это надо менять.
– А я, по-твоему, на что жизнь трачу? На то, что пытаюсь быть частью решения, а не частью проблемы. У тебя уйдёт время, чтобы это понять, сейчас ты просто должна верить.
– Я б верила, если б не кабак каждый день.
– Штирлиц тоже ходил в немецкой форме, – пошутил он. – Все реформаторы Штирлицы, потому что играют на чужом поле. Но ты при этом третий день смотришь на городскую элиту. Хоть один алмаз обнаружила? У них же на лбу написано – работа, ты меня не бойся, я тебя не трону.
Потом гостиница, чемоданы и поезд. И снова купе, в котором Виктора не надо было ни с кем делить. Его глаза в темноте, его одеколон, его дыханье.
– В политике одна смерть – это трагедия, сто смертей – это статистика. Политики не кровожадны, просто у них другая зрительная аккомодация, – объяснял Горяев. – Хирург же не может умирать с каждым пациентом, его дело драться с болезнью, словно больного вовсе нет в комнате.
– И ничего не притупляется?
– Тебе