Раньше Марион нас в гости не приглашала. Не знаю, что думала Фи, но мне казалось, что Марион – такая же, как мы. Не настолько бедная, чтобы брать бесплатную одежду из ящика в церкви, не настолько, чтобы выселяли из квартиры, но все же бедная. Она и одевалась, как мы – в заношенную одежду из секонд-хендов. Рисовала колечки на пальцах, подводила глаза шариковой ручкой и зарабатывала копейки, разнося тарелки с рыбными палочками строителям и угрюмым работягам из нашего квартала. Мы не думали, что у нее водились деньги.
Стоял холодный и ветреный весенний день, когда воздух прозрачен и чист и весь мир предстает перед глазами с особой четкостью, но все еще очень холодно и ветер пробирает до костей. Мы ехали всего полчаса, а выйдя из автобуса, словно очутились в волшебной стране Оз. Лужайки здесь заросли мягкой ровно подстриженной травкой, лица прохожих были довольными и сытыми. Из-за облаков пробивались рассеянные солнечные лучи – здесь, в пригороде, даже солнечный свет казался роскошным.
Наступая дешевыми кедами на обмахрившиеся штанины джинсов, Марион вела нас по улицам своего университетского городка мимо домов, виднеющихся среди разлива зелени, как парусники на волнах. Свернув на асфальтированную дорожку, ведущую к просторному коттеджу в традиционном американском стиле, мы с Фи тайком от Марион переглянулись. Нашими взглядами можно было резать картон.
В безупречном доме Марион мы почувствовали себя букашками. Мы разглядывали вещи, стоявшие здесь просто для красоты и не имевшие никакой практической пользы. Открыв холодильник, обнаружили там свежевыжатый апельсиновый сок и хумус вместо дешевого пива и заветренной колбасы. Клептоманкой у нас была Марион, но у нее дома пальцы зачесались и у меня. Я стащила старинный пятицентовик с головой индейца, лежавший в деревянной пепельнице, и тоненький сборник стихов Мэри Оливер, забытый на подлокотнике кресла-качалки. Фи наблюдала за мной, поджав губы.
Дом Марион был как исповедь. Ее грехи предстали перед нами как на ладони: теперь мы знали, что у нее есть пианино, что она моет голову дорогим шампунем известного бренда. И каждый день засыпает на кровати с четырьмя столбиками, под балдахином в розочках. Даже у ее кровати была юбка.
На столике у кровати стояла фотография: Марион лет в двенадцать, улыбающаяся, в танцевальном костюме из желтого атласа, отчего ее кожа казалась нездорово бледной; мазок розовой помады на губах. Я провела пальцем по стеклу и заметила, что мой черный маникюр облупился.
С момента, как мы переступили порог, мы молчали, но теперь я рассмеялась. Этот смех вместил в себя всю мою зависть, все мое предательство и презрение. Фи дотронулась до стеклянной статуэтки единорога, застывшего в прыжке. Я никогда не слышала, чтобы ее голос звучал так жестко.
– Зачем тебе это? – спросила она.
Она хотела спросить – зачем тебе магия. Прошло всего несколько дней с тех пор, как мы узнали, что волшебство существует, но уже понимали, что колдуньями не становятся те, у кого все благополучно.
Марион стояла в центре своей роскошной комнаты, как сорняк