Я понимала всю затруднительность материального положения нашей семьи и не высказывала матери никаких претензий. Отец через пару лет после рождения моей младшей сестры Нины ушел от нас. Счел ли он увеличившуюся семью непосильной для себя обузой или устал от постоянных истерик матери и левитирующих предметов домашнего быта – сложно сказать. Однако в один прекрасный день отец собрал чемодан и спешно скрылся из вида. Как выяснилось позже, запасной аэродром родитель начал готовить загодя, живя некоторое время на две семьи, и его бегство было отнюдь не экспромтом, а стратегическим маневром.
Мать не стала уговаривать отца вернуться. Найдя ренегата, предавшего веру в незыблемость супружеских клятв, она не стала растекаться мыслью по древу, а выразилась лаконично: прокляла отца и пожелала ему сдохнуть в приюте для бомжей от продолжительной и мучительной болезни. Потом собрала оставшиеся вещи, которые он не успел забрать с собой при поспешном отступлении, и отнесла их на помойку. Бабушка, крестясь, схватила меня и Нину в охапку и отвезла на пару дней к тете Ане, старшей дочери, чтобы мы переждали в укрытии бушующий ураган.
Я сочувствовала матери, сопереживала ее боли, даже разделяла ее гнев и негодование, но не понимала, почему они должны были снова и снова безжалостной лавиной обрушиваться на нас, на безвинных детях, которые в недобрую минуту напоминали матери своим лицом ли, своими жестами или чем другим предателя-отца.
– Мама, почему ты злишься на меня? В чем я виновата? – задала я, став постарше, мучающий меня вопрос.
Мать застыла с занесенной рукой, и ее лицо окаменело, увидев в моих глазах ясно выраженный укор.
– Вырастешь – поймешь, – угрюмо пробормотала она и ушла в другую комнату.
Мама, я выросла теперь. Я уже давным-давно взрослая, пережившая не одно предательство и обиду на людей. Но я так и не понимаю до сих пор, зачем ты вымещала на мне и на Нинке свою обиду на отца и ненависть к нему.
Ко всему прочему, мать была горда и хотела казаться независимой. Даже ради детей она не соизволила подать в суд на скрывающегося от алиментов отца. На все робкие замечания бабушки о «клоке шерсти с паршивой овцы» она отвечала презрительным фырканьем и добавляла, что лучше с детьми умрет с голода, чем протянет руку за иудиными деньгами. Помощь окружающих мать также принимала в штыки. Я помню, как однажды она чуть не спустила с лестницы добросердечную соседку, которая пришла с пакетом детских колготок, не подошедших ее дочери. Бойтесь данайцев и дары приносящих. Боюсь, что это изречение мать воспринимала в гипертрофированном виде, считая любое проявление милосердия