– И чтобы это было в последний раз! – взорвался Капитан, тряся Джека, как кот трясет мышь, в то же время не переставая толкать его через всю кухню к дверям в противоположной стене. – Последний раз, слышишь меня! Если ты еще раз когда-нибудь не сделаешь то, что тебе велено, я спущу с тебя шкуру и сделаю отбивную!
Шепотом Капитан добавил:
– Они все запомнят и про все разболтают, так что кричи, кричи громче!
И в миг, когда Капитан со шрамом волок его через жаркую кухню за воротник и руку, Джека посетило ужасное видение. Он увидел свою мать, лежащую на смертном одре, накрытую белой прозрачной тканью. Она лежала в гробу, одетая, как героиня фильма «Сдают тормоза»; ее лицо все четче и четче вырисовывалось в сознании Джека, и он заметил, что в ушах у нее – тонкие позолоченные сережки, которые он подарил ей к Рождеству два года назад. Потом лицо изменилось, подбородок округлился, а нос заострился, волосы приобрели более светлый оттенок и стали волнистыми. Теперь в гробу лежала Лаура де Луизиан. И сам гроб уже не был обычным траурным ложем. Он напоминал старинную деревянную домовину викингов (на самом деле Джек не имел понятия о том, как выглядит домовина и как викинги хоронили своих покойников). Такой гроб легче было представить окруженным множеством факелов, чем зарытым в землю.
Лаура де Луизиан была одета в белое платье его мамы, платье из фильма «Сдают тормоза». И в ушах у нее были сережки, те самые, которые дядя Томми помогал ему выбрать в магазине в «Беверли-Хиллз».
Внезапно слезы горячим и плотным потоком залили его лицо – самые настоящие, непритворные слезы. Он плакал не только по матери, но по обеим ушедшим женщинам, умершим в разных концах Вселенной, но связанных невидимой нитью, которой никогда не суждено порваться.
Сквозь слезы он разглядел высокую мужскую фигуру в белом. Фигура двигалась прямо к нему. На голове у мужчины вместо шляпы был завязан красный платок. Джек решил, что платок – нечто вроде знака отличия главного повара от остальных. Повар опасно размахивал деревянной трезубой вилкой.
– Фон отсюта! – кричал он. Голос повара звучал как из огромной пустой бочки. Это был голос бездельника, который учит жить работяг.
Женщины крутились вокруг него и кудахтали словно курицы. Та, что ставила пироги, уронила один из них на пол, издав при этом пронзительный вопль. Клубничное варенье растеклось по полу, яркое и красное, как кровь.
– Фон ис моей кухня! Слисняки! Это фам не прохотной тфор! Это есть моя кухня, и если фы не ф состоянии это понять, я расорфу фаши сатнитсы!
Он