Однако исчезать он тоже не собирается.
– Каково это, Саргон? Знать, что ошибся. Ты мог бы править, не боясь бунта, как возлюбленный дочери Неба. Ты был бы всесилен, – голос бога чарующе-прекрасен, в нём тоже слышен соблазн, как у Шамиран… но иначе. – Ты больше всего на свете любишь, когда славят тебя. А теперь тебя ненавидят. Кто ты без моей жены? Садовник на троне.
– Оставьте меня в покое, – прошу я едва слышно: ликующая толпа как раз приближается к золотой лестнице храма, откуда уже спускается, медленно и торжественно, богиня. Точнее, её статуя в руках жриц. – Чего вы хотите, великий Дзумудзи? Я дам это вам. Вы зря меня ненавидите – мы оба выиграли от исчезновения Шамиран.
Взгляд бога темнеет, а в голосе рычит буря.
– Я бы с удовольствием посмотрел на тебя, царь, после того как Шамиран бы с тобой расправилась.
– А что, уже нашёлся дурак – царь или бог – решивший умереть ради неё?
Дзумудзи мрачнеет. Последние мгновения мы молчим. Снаружи звучат литавры и арфы, чернь пляшет и славит богиню, а в паланкине царит напряжённая тишина. Бог цедит мёд и задумчиво смотрит. Я пытаюсь не согнуться пополам от вернувшейся боли.
Наконец паланкин ставят на землю. Не дожидаясь слуг, я распахиваю занавески. Дальше пешком – всего десять шагов до первой золотой ступеньки. Статуя Шамиран уже стоит возле неё, гордая, надменная.
А её муженёк, вечный страдалец, смотрит на меня с усмешкой. Золотая чаша сверкает в его руках, вырезанные на ней крылатые демоны щерятся. Я словно наяву слышу их рык.
Затем отворачиваюсь.
– Бедный Саргон, – раздаётся мне в спину. – Как же ты будешь простираться ниц перед моей женой? Ты же еле стоишь.
Я невольно оглядываюсь, и чуть не вскрикиваю, когда поясницу, словно раскалённый прут, обжигает боль.
– Надеюсь, ты выживешь, Саргон, – продолжает Дзумудзи. – Мне и делать ничего не нужно, что ты страдал: ты всего лишь смертный. Живи, познавай старость. Вижу, это весьма болезненно.
Я стискиваю зубы, одновременно борясь с тошнотой. Перед глазами вспыхивают звёзды, сладкий воздух душит…
Я не сразу понимаю, что повисшая над площадью тишина мне не чудится. А когда понимаю, сердце скачет в груди, и я тянусь за кинжалом – всё-таки бунт? Неужели сейчас?
Взгляд мечется: почему никто не двигается? Я сошёл с ума? Это видения? Проклятье Дзумудзи?
А потом я вижу, что Шамиран две. И могу поклясться, это правда: одна, золотая, смеётся надо мной – до неё лишь десять шагов. Другая, живая, замерла на вершине лестницы. Ветер играет её бесстыже распущенными волосами, а глаза ярко горят – всё как я помню.
Она смотрит на нас. Мы – на неё.
В воздухе разливается предвкушение.
Сердце ухает вниз,