Смерти серп и ласки сыновей,
В чаше жизни мед и желчь смешались,
Но об этом думать ты не смей.
Лишь исполнив жребий изначальный,
Ты поверишь в справедливость слов:
Ничего нет горше и печальней,
Чем на белый свет рожать рабов.
– Замолчи! – взорвался Яган. – За такие песни тебе смолы в глотку налить! Хулитель! Пустобрех!
В ответ Головастик затянул другую песню, посвященную непосредственно Ягану и почти сплошь состоящую из неприличных слов. Лишенному поэтического дара Ягану не осталось ничего другого, как швырнуть в певца пустой корзиной. Чтобы утихомирить обоих, я потребовал тишины и, отбивая такт рукояткой топора, грянул во всю силу легких:
Над страной весенний ветер веет.
С каждым днем все радостнее жить.
И никто на свете не умеет
Лучше нас смеяться и любить.
Но сурово брови мы нахмурим,
Если враг захочет нас сломать,
Как невесту, Родину мы любим,
Бережем, как собственную мать.
– Вот это да! – Восхищению Ягана не было предела. – Вот это песня! Не хуже, чем марш гвардейской дружины! Неужели сам сочинил?
– А кто же еще, – скромно признался я.
– Вот если бы ее на Настоящем Языке можно было спеть! – мечтательно сказал Яган. – За такую песню никакой награды не жалко.
– Нет ничего проще! – опрометчиво согласился я (вот уж действительно – черт попутал!), и те же самые куплеты были исполнены на Настоящем – то есть на моем родном – Языке.
Хоть у меня и создалось впечатление, что публика ровным счетом ничего не поняла, успех превзошел все ожидания. Даже в холодных, всегда равнодушных глазах болотника промелькнуло нечто похожее на интерес. А уж про Ягана и говорить нечего! Примерно такая же реакция должна сопровождать Второе Пришествие, если оно когда-нибудь состоится: пылкий энтузиазм верующих, прозрение колеблющихся, страх безбожников.
– Откуда тебе Настоящий Язык известен? – поинтересовался Яган. Не знаю, чего в его голосе было больше – восторга или подозрительности?
– Отец когда-то научил.
– А он случайно не Отступник?
– Не знаю. – Такой поворот беседы совсем не устраивал меня. – По крайней мере, он про это ничего не рассказывал.
– А сейчас он где? – не отставал Яган.
– Пропал, – соврал я. – Может, в Прорве давно, может, бродит где-то.
С великим сожалением Яган заметил, что нам здорово не повезло. Ах, почему мы не встретились раньше! Какая польза была бы обоим. Он с моей помощью мог бы стать Душевным Другом, поющим о трех вечных стихиях (как я догадываюсь, это что-то вроде должности придворного поэта или министра культуры). Да и я бы не прогадал. Не колодку бы сейчас таскал, а офицерские трусы, возможно, даже с орденами.
Я, в свою очередь, поинтересовался, отчего такая несправедливость: песни мои, а Душевным Другом будет он?
– Кто же тебя Душевным Другом назначит? – искренне удивился Яган. – Душевный Друг – должность, и немалая. Тут и происхождение соответствующее требуется, и связи, и заслуги, да и провинность на