Был послушным послужником
Шёл по жизни за посохом.
Стал мятежным ослушником
Восхитительным ослухом!..
Ждёт смутьяна-художника
Путь нежданный, нечаянный…
И зовёт его Боженька
Сам такой же отчаянный!..
и светло посмотрел на Поэта, да, как-то очень светло. Поэт сначала замялся, пожевал губу и прочёл медленно-медленно, даже с риском, что пафосно:
Аутодафе
Всё нынче кувырком.
Торжественная свита…
И лысина сокрыта
под острым колпаком.
Темно, прохладой ночь залита,
невеста плачет под платком,
друг побежал за огоньком,
толпа колышется сердито.
Что тянут? Что ещё забыто?
Привстал аббат с лицом бандита,
кивнул. Монахи деловиты.
И пробирает ветерком
малиновое санбенито.
Легко быть дураком.
Незнакомец протянул руку: «Я Юра, Юрий Александрович Влодов[4]. Но ты зови меня Юра. А ты?» «Я Зяма, Зиновий Маркович Рабинович по прозвищу Поэт», сказал Поэт и смутился, снова упав в геенну социально значимых признаков и именований. А Влодов рассмеялся и прочёл:
Переделкино
Лесная чаща без приметы.
Вот этой ломаной тропой,
Как сохачи на водопой,
На полустанок шли поэты.
Хрустел звериный шаг скупой,
И были в сумерках заметны
На лбах морщины, как заметы,
Лосиных глаз распах слепой…
Пичуги били из кювета…
Плыла медлительная Лета
Река, невидная собой…
И клокотали до рассвета
Колокола лесного лета —
Зелёной Родины прибой…
и добавил: «Сонет сонету друг и брат. Они оттуда в нас глядят не так, как мы – в Стикс или Лету – они рождают в нас Поэта, они нас лепят, как хотят». И продолжил, не дожидаясь ответа:
В зерцало степного колодца
Проникну, как в детские сны…
Я – пасынок русого солнца
И пасынок рыжей луны…
Я – Боженька, гость, полукровка,
Не ведаю сам, кто таков…
Как некая Божья коровка
Всползаю по стеблю веков…
Зяма снова осмелел и стал самим собой, и прочёл:
Литании напевной серебро
Юродствующий танец.
Бесхитростно бело
Лукавое летанье,
Югорского шамана болеро.
и тоже продолжил почти без перерыва:
Как слышу, так и напишу
из слов, танцующих в балете
при солнечном и лунном свете
доступное карандашу,
и вечностью не дорожу,
пока любовь не тонет в Лете.
В бокалы музыку налейте
я к флейте губы подношу
и, просветляя дух, как встарь,
веселья песенной беспечностью,
я строю крылья, как кустарь.
Ещё пронизан человечностью
измен возможных