Как сыщица, в мыслях гонялась за жестами жизни его; и потом утопала в русалочьем мире, бродя по мандровской квартире с зеленым, бессонным лицом, в перекуре сжигаемых папиросок.
Она разучила все жесты отца: этот жест относился – к этому; тот же – к тому; знала, – приход Кавалевера значил: дела с заграничными фирмами; а телефонный звонок Мердицевича – дело с Сибирью; поездки к мадам Эвихкайтен всегда означали: мадам Миндалянская там; к Миндалянской она ревновала.
Но все было ясно: зачем, почему, кто, куда.
И совсем не казалось ей внятным, зачем, например, появлялся противный смеющийся карлик – без носа, с протухшим лицом, и зачем появлялся с неделю назад неприятный скопец, по фамилии Грибиков.
– Богушка, кто это?
– Вы любопытны, сестрица.
И более он ничего не прибавил.
А эта бумажка?
Лизаша стояла одна в кабинете отца и синила своей папироскою комнату, пальцем разглаживая бумажку, которую подобрала на ковре: в кабинете; бумажка была очень старая, желтая; почерк чужой, мелкий, бисерный, вычертил здесь знаки «э ф» и какие-то иксики; перечеркнул их, перепере…; словом, – понять невозможно; но – знала, что то – математика; нет, – для чего математика? Знала она – для чего Кавалевер; и знала она – для чего Мердицевич; и даже мадам Миндалянская: ясно, понятно! А тут пониманье ее натыкалось на камень подводный; «тропа» обрывалась; и – бездна глядела.
Не знала, – какая.
И так же не знала она, почему ее «богушка» раз обозвал «Лизаветою Эдуардовною», не «сестри-цей Аленушкой»: вспомнив, обиделась: и засверкала глазами (как радий, тот сверк разъедает не душу, а самый телесный состав).
Бумажонку в холодненьких пальчиках стиснула; и, папироску просунувши в ротик, – дымком затянулась.
За окнами ветер насвистывал: в окна – несло.
Тут искательный ласковый голос мадам Вулеву очень громко раздался из зала:
– Лизаша, – ау?
И, отбросивши руку от ротика вверх, вознесла огонек папиросочки:
– А?
– Что вы делаете? – раздалося из зала.
Скосила глаза на портьеру, подумав:
– А ей что за дело!
– Там Митя Коробкин пришел.
– А? Сейчас!
И бумажку засунула в черный кармашек передника, перебежала диванную, зелень гостиной; и в палевом зале увидела Митю.
Он был в веденяпинской форме, – верней, что без формы: в простой, черной куртке и в черных штанах (выпускных), выдаваясь на ясных паркетиках рыжим, нечистым пятном голенища: смотрел на Лизашу; и мялся с мокреющим лбом, расколупанным: в прыщиках.
– Я не мешаю, Лизаша?
Он ей улыбался мясистой десною; и – выставил челюсть.
– Да нет, не мешаете.
– Может быть, – все-таки?
– Ах, да уж верьте: не стойте такой растеряхой.
Лизаша пустила кудрявый дымок, облетающий в воздухе:
– Здесь неуютно: идемте в диванную.
Ротик, плутишко, задергался смехом.
Беседы