А Бонтан, как назло, долго не уходил к себе. Плеск воды, шорох гардин, скрип отпираемых и запираемых замков в ящиках комода сопровождались монотонным ворчанием и сухим кашлем. Мало-помалу это начинало выводить Луи-Виктора из себя, так что, ему снова пришлось крепко стиснуть зубы и до боли сжать кулаки, чтобы собрать всю силу воли, сохраняя стоическое молчание. А, кроме того, неподвижность. О, как же сильно ему хотелось выкрикнуть в сердцах, резко и даже грубо. В его голове вспыхивали яркие, как огни фейерверков, залпы цветистых ругательств. Всё, чему он научился у приятелей в гвардейской роте за год с небольшим службы, было готово прорваться наружу, и никогда ещё в адрес первого камердинера не звучало столько брани, к счастью, пока только мысленно.
Между тем Бонтан вернулся к королевской постели. С сонной медлительностью он поправлял занавес полога, переставил несколько раз с места на место графин с водой и кружку на ночном столике. Проделывая всё это с машинальной точностью и дотошностью, он даже не представлял себе, какими эпитетами награждал его за этот честный труд де Вивонн. Скрежеща зубами от желания высказать вслух все вертевшиеся на языке проклятия, он в то же время едва не завыл от боли и жжения в занемевших конечностях.
И вот, наконец-то, послышался скрип дверных петель! Луи-Виктор безмолвно ликовал во всю мощь лёгких, и, если бы в тот момент его крик вырвался из груди, то его услышали бы во всем Лувре и даже в соседнем дворце Тюильри, а, возможно, что и на другом берегу Сены.
Осторожные, шаркающие шаги и шорох длиннополого халата вскоре затихли в комнате камердинера, и вот уже через минуту ворчливое бормотание сменилось негромким храпом и сопением.
Луи-Виктор