3 января, воскресенье.
До чего ж странно, что древние традиции, похороненные, казалось бы, так давно, вновь всплывают в памяти. На Гайд-Парк-Гейт14 мы обычно выделяли воскресное утро для чистки серебряного столика. А теперь вдруг обнаруживаю, что здесь по воскресеньям я занимаюсь случайными делами: печатаю на машинке, убираюсь в комнате и веду бухгалтерию, достаточно запутанную на этой неделе. У меня есть три маленьких мешочка медяков, и каждый из них сколько-то должен другому. Во второй половине дня мы пошли на концерт в Квинс-холл15. Учитывая, что мои уши вот уже несколько недель были свободны от музыки, я считаю патриотизм низменным чувством. Под этим я имею в виду (пишу в спешке, ожидая Флору16 к обеду), что музыканты исполняли национальный и прочие гимны, а все, что я могла чувствовать, – это полное отсутствие эмоций во мне и всех окружающих. Если бы британцы открыто говорили о туалетах и совокуплениях, тогда их могли бы взволновать универсальные эмоции. Как бы то ни было, призыв к ощущению единства безнадежно запутался в шинелях и шубах. Я начинаю ненавидеть себе подобных в основном после того, как увижу их лица в метро. Мне и правда приятней смотреть на сырую говядину и серебристую селедку. Но в итоге пришлось простоять 40 минут на вокзале Чаринг-Кросс, и домой я вернулась поздно, пропустив визит Дункана17. Кроме того, воскресный Лондон вечером со всеми его электрическими шарами, наполовину закрашенными голубой краской, – самое мрачное место из всех. Длинные грязные улицы, едва хватает дневного света, но недостаточно электрического, чтобы разглядеть голое небо, невыразимо холодное и плоское*.
*