– В Крестцы вам теперь нужно, товарищ командир, – сказал сержант. – Там станция, начальство сидит. Где вам сейчас штаб Первой ударной искать? Не найдёте.
– Вот и расскажешь, как до Крестцов добраться. Ну что, живой? – обратился старший лейтенант к Михаэлю. – Видел тебя в бою. Для такого, как ты, неплохо.
«Как ты» – это надо было понимать шире: «Для такого еврея, как ты». Михаэль собирался с ответом, но Игнатьев переключился на докторшу:
– Вы почему в укрытии не остались, Фира? Я же вам велел не высовываться.
– Знаю. Но я – врач. Где я должна, по-вашему, находиться? Кто должен был раненых вытаскивать?
– А то, что пуля – дура, вы знаете? Без вас бы вытащили. Вам там, где опасности меньше, надо быть, а вы под огонь…
Эсфирь отвечала, но Михаэль уже не слушал. Он машинально отметил, что Фира, кажется, по-настоящему волнует Игнатьева, а сам он всё ещё переживал недавний бой. Гитлеровец целился прямо в голову, но пулю, предназначавшуюся Михаэлю, принял на себя случайно высунувшийся вперёд боец. И хотя от Михаэля ничего не зависело, он, вопреки здравому смыслу, чувствовал себя виновником смерти совершенно неизвестного ему человека и не мог избавиться от этого ощущения. Что с ним случилось? Ведь это не первое сражение. Он уже повоевал под Таллином, под Москвой. Голос Игнатьева оторвал Михаэля от размышлений.
– Гольдштейн! Выступаем! Тебя одного ждём!
В Крестцах они оказались только через день. Ожидая, пока ими начнут заниматься, Игнатьев, видимо что-то вспомнив, стал рассказывать:
– А Сорокин этот, царствие ему небесное, в полку у меня служил. Заместителем по разведке. И когда лейтенант Агафонов, наш лучший разведчик, погиб, хотел я Сорокина в поиск послать. А он отказался. Так и сказал: «Не пойду! Вам, – говорит, – товарищ майор, трупов мало? Столько людей погибло в разведке, а “языка” так и не взяли». «Вот ты и возьмёшь, Сорокин, – отвечаю. – Или другие должны головы класть, а ты у меня только замом по разведке числиться будешь?!» Слово за слово, я ему судом, трибуналом, а он – ни в какую. Тут Гриша Шварцман и подвернулся разведку возглавить, а Сорокина я арестовать приказал. Только меня самого в штабе дивизии арестовали, а Сорокина, значит, после меня уже выпустили. Потом, когда я из дивизии уезжал, шепнули мне, что Сорокин на меня донос накатал. Дескать, воевать не умею, людей кладу почём зря. Вот об этом он, наверное, и хотел поговорить. Может, покаяться? Жаль, что не успел. Помянуть бы надо, да не осталось у меня. Попробую раздобыть…
Появившийся в коридоре капитан прервал излияния бывшего комполка:
– Кто здесь Игнатьев?
– Я! – отозвался старший лейтенант.
– Пройдите со мной. А вы двое подождите пока.
Игнатьев вернулся через полчаса. Михаэль и Эсфирь сидели в коридоре. За это время Эсфирь успела поведать Михаэлю свою историю.
Когда началась война, она и муж работали в больнице. Муж – известный хирург, заведовал отделением. Эсфирь быстро поняла, что обстановка стремительно