Не делая никаких поползновений встать, как-нибудь отдалиться от сырой гибельной искусственной промоины-котлована, пешеход, лежа ничком и двигая лишь выразительными, по-стариковски все понимающими глазами, все-таки заметил:
– Сударь, вы спешите лишить меня жизни? Зачем вы заботитесь о моей жизни?
– Так уж мне написано на роду. Заботиться о чьих-то чужих жизнях, – не преминул я ввернуть некоторую долю сарказма в трагическую ситуацию. – Ты лучше признайся – ты верующий? А может, ты вообще националист?
– Как смешно вы говорите, сударь. Где мне быть? Русский. И выходит, что атеистом быть не могу.
– Все это слова, слова! Ладно, какая разница… Нацистом или дураком русским предстанешь перед очами Создателя. Судя по твоему костюму и поведению, капитализма ты не приемлешь. А я, представь себе, имею некоторые капиталы в валюте, процентики с них же.
– Знаете, сударь, вы хоть и кривляка, есть в вас и хорошее, русское. Правда, русскому никогда не понять и не принять морали чистогана. Вот где беда. Вот где счастье наше.
Весьма интеллектуальный получался у нас диалог с этим поломанным неудачником. Мне, правда, не нравилось его неестественное спокойствие, и скрытая насмешка тоже присутствовала. Философ доморощенный! Разлегся, падла, и еще поучает!
– Послушай, а ведь ты прав. Если ты русский, к чему тебе сейчас жить? Сейчас все на чистогане построено. Ты же рожей своей русской мешаешь мне наслаждаться жизнью. А может, мне надоело быть русским? Мне прискучило носить гордое звание… русская свинья! Зачем ты, гнида, под ноги лезешь? Фары портишь своими солдатскими начищенными ботинками. Думаешь, если надраил вонючей ваксой, уже достоин жизни?!
Не на шутку разволновался я, заводя самого себя на окончательный, решительный шаг. Нужно разом покончить с этой вещающей мерзостью, отдыхающей у края могилы…
– Позвольте, я вас перебью. Напрасно вы тратите нервы на мои ботинки. Все очень просто, сударь. По телевизору на днях выступал начальник, отвечающий за уборку столицы. Он сказал, что по его указанию улицы посыпают солью, от которой кожаная обувь пересыхает. И посоветовал почаще смазывать кремом мои ботинки. А вы, сударь, так разнервничались.
Как ни странно, я внимательнейшим образом слушал все эти спокойные умиротворенные упражнения. И при этом глаза поверженного никоим образом не нагнетали в себе той ужасной тоскливой мольбы – предощущение небытия. Неужели этот наглец не чувствует, что ему осталось жить каких-нибудь жалких…
– Знаете, а мне не страшно уходить. Вот именно, умирать мне не страшно, – точно подслушал мои мстительные мысли этот неудачник жизни. – Пока вы, сударь, живы, я буду жить вместе с вами. То есть умерший я буду более жив, чем сейчас. Как это ни обременительно для вас, я до конца дней ваших останусь живым. Вот такой, не очень еще старый. Буду, точно паразит, жить в вашей памяти. В сердце. В душе вашей. Я понимаю, это нескромно – так долго прозябать на этом свете…
Этюд десятый
Отлежавшись