То есть протаранил, наезжая юзом, одинокого задумчивого дуралея-мужика. Этот одиночный приятель, категорически игнорируя элементарные правила пешей ходьбы через проезжую часть, самым дурацким образом выскочил из-за дома и молниеносно двинулся в ту самую точку на расхлябанной дороге, в которой одновременно с ним оказался и капот моей, малость подержанной четырехглазой шестой модели.
Если вы когда-нибудь имели счастливую возможность пихать передом своей машины живого симпатичного задумчивого пешехода (странное дело: все живые пешеходы чаще всего имеют симпатичную и располагающую внешность, не непременно чеховские усы и бородку или галстук бабочкой, достаточно носить чищенные с вечера отечественные хромовые ботинки и опрятные, не гармошкой, носки, каковые и предстали моему пораженному взору), вы скорее догадаетесь о моих противоречивых чувствах, что нахлынули на мое достаточно жесткое шоферское сердце тотчас же после соприкосновения наших («жигуленка» и пешехода) тел.
Мертво встав на тормоза, не глуша мотор, я, можно сказать, вывалился из доселе уютного, сдобренного французской оркестровой музыкой и французским же одеколоном «Чарли» салона наружу, прямо в раскисшую снеговую хлябь, и припал ухом к грудной клетке вольно распростертого, обездвиженного пешехода, который в эту трагическую для нас обоих минуту пребывал в некотором обморочном трансе, не позволяя себе приходить в сознание целую вечность (минуты полторы, которые превратились для меня черт знает в какие десять, а то и больше минут!).
Этот задумчивый пешеход мужского пола в своих еще мало запачканных ботинках, по всей видимости, вообразил себя настоящим погибшим мертвецом, не считаясь ни со своим дыханием (правда, слабоватеньким), ни постукиванием смущенно бившегося сердца под линялым свитерком, от которого я в сердцах оторвал свое занемелое ухо, запахнувши на место драповые залоснившиеся лацканы пальтеца, и возопил куда-то вверх, как бы поближе к самому Создателю:
– Живой, сволочь! А еще притворяется анатомическим трупом! Живой же, сволочь…
И подло, по-детски всхлипнул, радуясь за себя и за пешехода. Разумеется, больше радуясь за свою шоферскую жизнь.
Доселе молчаливая жертва наезда уразумела, что не сумела отойти в мир иной и наверняка более приспособленный для человеческого существования (а представши перед Всевышним, гордо ответствовать: погиб при исполнении пешеходных обязанностей), и потому на удивление трезвым и даже не надтреснутым от пертурбации голосом оповестила меня:
– Извините, сударь, я тут шел…
На дальнейшую ценную информацию у моей жертвы сил, видно, недоставало, и она вновь загадочно ушла, ускользнула в молчаливую неизведанность, сохраняя на чисто скобленном подсиненном лице какую-то старинную принужденную виноватость.
Ишь ты, отметил я про себя, таращась на примолкшего вежливого незнакомца, какие мы вежливые и предупредительные…