Отец, ко всему прочему, бывает, напившись, бьёт меня. Хотя чего это тельце бить, дал щелбан и пинка – всё, можно хоронить. Братьям и матери тоже достаётся, но меньше. Машку, слава богу, не трогает. Надеюсь, и дальше так будет, иначе я… нэ увэрэн, что правильно отрэагирую. Не, я понимаю, домострой и прочая хрень, но не припомню, чтоб детей в крестьянских семьях голодом морили. Естественно, когда голод у всех в округе – взять, например, девяностые годы этого столетия или тридцатые следующего, – происходили и страшные вещи, даже ели детей. Но здесь, насколько я смог оценить, живут довольно сытно; во всяком случае, никто не голодает. А наша семья зажиточной считается. Зачем тогда, спрашивается, нас гнобить?
Знахарка присела ко мне на топчан и положила руку на лоб.
– Горячки нет, на поправку идёшь. Выпей настой, опосля снедать станем.
Ужин прошёл, на мой взгляд, в тёплой дружеской обстановке. Чуть погодя постарался навести мосты насчёт остаться в землянке ещё на недельку-другую: ну не хотелось идти в тот дом, о котором рассказала сестрёнка. Оказалось, не всё так просто.
Баба Софа, малость повиляв, созналась:
– Мне ваш отец дал всего седмицу. Если потом не сможешь работать, не заплатит. Осень, ваша помощь в поле нужна.
Вот что значит узок круг этих богатеев, страшно далеки они от… огорода[8]. Сельская жизнь, однако, про сбор урожая я и забыл. Что же делать?
И тут голос подала молчавшая до сих пор Машка:
– А много он обещал заплатить?
– Мешок муки, – вздохнула знахарка.
– Мишка, а давай шкурками отдадим.
– Какими шкурками?
Сестрёнка смутилась:
– Ты просил о них не говорить. Но нынче, поди, можно?
– Говори, – разрешил я.
– У тебя в лесу спрятаны добытые прошлой зимой шкурки. Не один мешок муки будет.
Тётка помотала головой:
– Я не хочу ссориться с вашим отцом.
– Ну зачем же ссориться? – Я воспрял духом от сестричкиного известия. – Машка завтра прибежит домой с печальной вестью: мне снова плохо. И мы поживём у вас лишних две-три… э-э-э, седмицы, – мне вовремя вспомнилось, как тут неделю называют.
– Дурень! Да коли здоров, нельзя говорить, что болен. Надолго слечь можешь и вряд ли уже встанешь.
«Не-е-е, так дело не пойдёт. Нам на ваши суеверия начхать», – подумал я, но вслух сказал другое:
– Нет. Болеть больше не буду, кто бы и что ни говорил. А дома и в поле в таком состоянии, как сейчас, я уж точно долго не протяну.
Софа сначала продолжила буравить меня хмурым взглядом, но постепенно