– Мелюзга, какой от него на большой войне толк? – говорила дородная Матвеевна.
Но и его проводы приближались.
Алексей Большаков отбыл на фронт спокойно, по-деловому, будто в обычную командировку уехал.
С Петькой дело иначе.
Белозубо улыбаясь, он объявил Муре:
– Ну что, Хромоножка, тебя в армию не возьмут с твоей клюшкой! А я – вот он! Доброволец! Понятно тебе!? Не отпускали на станции, а я не могу иначе! Немчура столько моей родни покрошила ещё в Первую, теперь опять? А мне в тылу?.. Через два дня прощаться будем!
Провожали Петра всем двором. С музыкой!
Жена его – Люська, повиснув на плече мужа, не давала ему играть на гармошке. Как пожилая баба, раскинув пухлые свои руки на Петькиной голубой рубашке, плакала навзрыд:
– Петенька, Петенька! Не увижу я тебя больша таким.
Чует моё сердечко, на погибель уходишь…
А Петька, беззаботно вырываясь из ее рук, тряхнув русым чубчиком и весело ощерив туго набитый крепкими белыми зубами рот, рвал меха гармони и собственное горло:
– Когда б имел златые горы
И реки, полные вина,
Всё отдал бы за ласки, взоры,
Лишь ты б владела мной одна…
Увидев весёлого Петра, Мура тоже было повеселела, но, заметив какие у всех грустные глаза, притихла.
– Петенька?.. Родненький, – только и успевала вставлять Люська одиночные слова в мужнину песню.
Мура отошла подальше от крыльца к калитке. Она не выносила ни громкую музыку, ни крики.
Матвеевна стояла рядом и молча крестилась. Старик Фомич, облокотясь о дверной косяк, шамкал неведомо кому:
– Вот так же и мы с брательником моим Петрухой уходили. Тожа молодые были и весёлые, ой да ну… Судьба своё кажному приготовит. Я вот живой до сей поры…
– Рази так мыслимо горланить на проводах-то! – говорила Матвеевна, не слыша Фомича. Всё перекрывал разгульный голос Захарьева:
– Ты правишь в открытое море,
Где волны бушуют вдали…
Мгновенно прекратив пение, гармонист выкрикнул задорно, обращаясь к Фомичу:
– Вынимай, дед, своего Георгия, хватит прятать крест!
Драй до блеска – и на грудь! Когда я привезу свой орден, что будешь делать?!.
Низкорослый, на полголовы ниже своей жены Люси, вёрткий – он сейчас в центре двора был самый главный и самый заметный. С таким-то норовом!..
Люся отошла от него в сторонку. Стояла, прижавшись к забору. А он, усевшись на вынесенную кем-то табуретку, продолжал надрывать гармонь…
Фомич подошёл к играющему. Положил руку на плечо.
Всего-то и сказал:
– Петруха, тебе пора.
И музыка прекратилась.
Пошли провожать Петра на станцию всем двором:
Люська, Матвеевна и её две приехавшие из села притихшие племянницы, жена Большака Анна со своими ребятами Валькой