Заруцкой. Давно, брат Волин, не видались мы с тобой. Я ожидал тебя и знал наверно, что ты меня не забыл, – каков же я пророк.
Юрий. Как ты переменился со времени разлуки нашей – однако не постарел и такой же веселый, удалой.
Заруцкой. Мое дело гусарское! – а ведь и ты переменился ужасно…
Юрий. Да, я переменился – посмотри, как я постарел. О, если б ты знал все причины этому, ты бы содрогнулся и вздохнул бы.
Заруцкой. В самом деле, чем больше всматриваюсь – ты мрачен, угрюм, печален – ты не тот Юрий, с которым мы пировали, бывало, так беззаботно, как гусары накануне кровопролитного сраженья…
Юрий. Ты правду говоришь, товарищ, – я не тот Юрий, которого ты знал прежде, не тот, который с детским простосердечием и доверчивостью кидался в объятья всякого, не тот, которого занимала несбыточная, но прекрасная мечта земного, общего братства, у которого при одном названии свободы сердце вздрагивало и щеки покрывались живым румянцем – о! друг мой! – того юношу давным-давно похоронили. Тот, который перед тобою, есть одна тень; человек полуживой, почти без настоящего и без будущего, с одним прошедшим, которого никакая власть не может воротить.
Заруцкой. Полно! полно! – я не верю ушам своим – ты, что ли, это ты говоришь? Скажи мне, что с тобою сделалось? Объясни мне – я, черт возьми, ничего тут не могу понять. Из удальца сделался таким мрачным, как доктор Фауст! Полно, братец, оставь свои глупые бредни.
Юрий. Не мудрено, что ты меня не понимаешь – ты вышел двумя годами прежде меня из пансиона и не мог знать, что со мной случалось… Много-много было без тебя со мною, ах! слишком много! (Начинает рассказ.)
Заруцкой закуривает трубку…
Заруцкой. Да что же могло с тобою быть? Несправедливости начальства, товарищей? и ты этого в шесть лет не мог забыть? полно, полно – что-нибудь другое томит и волнует твою душу. Глаза чернобровой красавицы, par exemple[9].
Юрий. Нет – совсем нет! – что за смешная мысль! ха-ха-ха!..
Молчание.
Заруцкой. Да что же! Мне любопытно знать!.. Кстати, выпей-ка стакан! (Взяв за руки.) Не знаю, чем тебя мне угостить, дорогого гостя…
Юрий (выпив). Помнишь ли ты Юрия, когда он был счастлив; когда ни раздоры семейственные, ни несправедливости еще не начинали огорчать его? Лучшим разговором для меня было размышленье о людях. Помнишь ли, как нетерпеливо старался я узнавать сердце человеческое, как пламенно я любил природу, как творение человечества было прекрасно в ослепленных глазах моих? Сон этот миновался, потому что я слишком хорошо узнал людей…
Заруцкой. Вот мы, гусары, так этими пустяками не занимаемся, нам жизнь – копейка, зато и проводим ее хорошо!
Юрий. Без тебя у меня не было друга, которому мог бы я на грудь пролить все мои чувства, мысли, надежды, мечты и сомненья… Я не знаю – от колыбели какое-то странное предчувствие мучило меня. Часто я во мраке ночи плакал над хладными подушками, когда воспоминал, что у меня нет совершенно никого, никого, никого на целом свете – кроме тебя, но ты был далеко. Несправедливости, злоба – все посыпалось на голову мою, – как будто туча, разлетевшись,