Молниеносным движением он выхватил из валенка кортик СА, ловко украденный им у мудака Морушко из первой роты, и всадил его в голый живот Ирмы.
Не заметив удара, она продолжала бормотать своё, держа его за плечи. Вытащив нож, он отскочил назад. Она же по-прежнему стояла с протянутыми руками, бормоча и улыбаясь дрожащими губами. Из её глаз текли слёзы; тонкая струйка тёмной, смешавшейся со спермой крови тонко и скупо текла по внутренней стороне её бёдра.
Из незаметной раны в животе просочилась другая кровь – алая. И закапала на снег.
Ирма замолчала, опустила полные радостных слёз глаза. И посмотрела на свою рану.
– Вот так, бля… – пробормотал Витька.
Опустившись вниз, лицо её перестало давить на него невидимым светом. Замершее сердце Витьки ожило и тяжко забилось, как после кружки чифиря.
– Вот так, бля…
Справляясь с оторопью, он сунул нож в валенок, где для этого невероятно красивого оружия Витькой были заботливо вшиты кожаные ножны. Хотел сплюнуть, но в пересохшем рту слюны не нашлось. Он вдруг почувствовал, что как-то сильно, как-то очень устал, словно день проработал, как фраер, на лесоповале. Пугливо глянув на Ирму, он повернулся и быстро пошёл к лагерю.
А потом побежал, побежал.
Побежал.
– Nein! – вскрикнула Ирма, заметив, что её чудо удаляется. – Nein! Nein! Bitte…[10]
Но тут боль заставила её схватиться за живот и присесть.
– Nein, nein, nein… – зашептала она.
Боль стала сильной, нестерпимой. Ирма застонала, упала на мёрзлую землю, поджав ноги к животу.
Кровь текла из раны сквозь пальцы, согревая их.
Тёплая, тёплая, тёплая кровь.
Вместе с кровью жизнь стала покидать тело Ирмы.
Она поискала глазами фигуру убегающего чуда. И не нашла. Вокруг было лишь белое поле.
Веки её прикрылись.
И побелевшие губы произнесли последнее слово:
– Жук.
К вечеру повалил снег и стал заносить скорчившееся остывающее тело Ирмы.
Утром на этом месте возник сугроб, из которого выглядывал носок хорошо начищенного сапога. Но вскоре пропал и он.
Золотое ХХХ
I
– Я чрезвычайно редко использую What’s App. – Виктория повела острыми плечами, словно сбрасывая опостылевшую мантию. – Вы уже догадались, Борис, что я катастрофически старомодна. В этом веке я проживаю чужую жизнь, не свою. Мой век другой.
– Мой тоже. – Борис следовал за ней изгибистой тенью.
Он не заметил, как они оказались на Воробьёвых горах: воздвиглись свежие массивы майских лип, зашелестел легкомысленный бред тёплого ветра, асфальтовые реки понесли стайки яркой и громкой молодёжи на скейтбордах. С небесной лазури беззвучно сдирался шёлк высоких московских облаков.
– В таком случае что есть наша биография? – сумрачно