пыльные антресоли, где вечно укрывался нерадивый денщик со своей дырявой кособокой кастрюлькой, казались молчаливы и необитаемы. Может, он подыскал себе квартиру получше, дай бог. Обычно, когда я заходил к нему, капитан валялся вполне беспечно на старенькой сморщенной раскладушке и говорил мне: «Друг, открой окошко навстречу и ветру, и снегу, и дождю. Пусть сюда ворвется хохот девушек и скрип колченогих трамваев». Колченогих? Ну почему обязательно колченогих? У нас чудесные трамваи. Я открывал окошко и впускал внутрь вышеперечисленные природные явления и шумы, коли так угодно. Капитан в таком случае радушно предлагал: «Давай же, мой друг, вкушать все эти запахи и шумы, давайте же завтракать всем этим». Давно уж пора. И мы завтракали, чем Бог послал. Действительно, воздух Батискафной улицы был настолько питателен, что физическая и плотская пища – колбаса, яйца, омлет или бекон – почти и не требовались. Вы сами в этом можете легко убедиться, если, конечно, доберетесь до этого трудноудаленного уголка нашего города. «И ты тоже ешь» – говорил капитан, любовно глядя на свой чудесный мундир и подставляя его хиленьким и болезненным лучам нашего солнышка. «Ты знаешь – признавался он – мой мундир ведь тоже ест, поглощая солнечный свет, даже самый тусклый и неяркий. А потом отдает его обратно в открытое, так сказать, пространство». Вот почему капитан даже глубокой зимней ночью мог запросто обходиться без свечи или лампочки, экономя на электричестве довольно приличные суммы, столь нужные и необходимые в быту и в веселии молодому одинокому офицеру.
На этот раз окна были распахнуты настежь, как будто капитан упорхнул через них, словно ревнивый взволнованный попугай, а снаружи не было ни озорного хохота веселых барышень, ни железного скрипа и скрежета старых трамваев. На столе он оставил коротенькую записку: «Мой друг, покормите канарейку…» Но у безымянного капитана никогда не было никакой канарейки – она бы у него попросту бы сдохла от голоду. Вот ведь загвоздка. Среди всякого хлама я неожиданно отыскал несколько листков уже пожелтелой, исчерканной вдоль и поперек бумаги. Это оказались его дневники, нацарапанные стремительной и размашистой рукою. Я никогда не думал, что безымянный капитан чего-то записывал. Неужели наша жизнь кому-то интересна? Да и чернила некогда иной раз купить. Расстояния от его дома и до ближайшего писчебумажного магазина грандиозны. Приходится преодолевать угольные и выгребные ямы, злых и добрых собак, трамваи вот тоже ходят чрезвычайно редко. Возможно, капитан выменял чернила на несколько драгоценных янтарных пуговиц, и таким образом оставил для нас свои бесценные бумаги и бессмертные дневники. Я набрался дерзости и взял их почитать на досуге. Как и всякие дневники, они были отрывисты, напористы, сбивчивы, иногда лишены знаков препинания, противоречивы. Но описываемые там события оказались настолько невероятны, а порою и невозможны, что я решил их представить на всеобщее обозрение. Во всем их безобразии и великолепии. Вот и они.
И еще… Капитан всегда