– Возьми меня, – шептала ему на ухо та самая ведьма, и проникала своим языком ему прямо в душу.
Живот скрутило в тугой узел, и места для содержимого желудка в нем не оставалось. Альфонсо рукой столкнул с себя Лилию так сильно, что та покатилась по полу, взвизгивая на каждом обороте, подскочил к отхожему ведру. Тошнило его долго и упорно, выжимая изнутри даже то, чего там не было, когда же Альфонсо кое как отпустило, он вытер рот рукавом и мельком посмотрел на ведьму. Она сидела на полу ошеломленная, раздавленная, белое голое тельце ее сгорбилось и стало жалким, даже густые, черные волосы сбились в клочья и повисли сосульками.
– Почему? Почему так? – тихо прошептала она, – неужели я такая омерзительная? Можно же было просто сказать, я бы поняла, я привыкла к этому… Что для вас всех я просто ведьма… Зачем так жестоко?
Медленно, словно во сне, натянула она на себя красное, бархатное платье, которое заставила купить стражников, единственно, для того, чтобы покрасоваться перед Альфонсо, села на лавку, подтянула к подбородку колени, и так и просидела, не шевелясь, до самого утра, не обращая внимания на текущие по щекам слезы.
Альфонсо может быть и дал бы себе труд объяснить ей такую реакцию, но ему было настолько плохо, настолько каждая попытка заговорить была чревата новыми рвотными позывами, что он тоже пролежал на соломе до утра не шевелясь, отчаянно стараясь забыть то, что так неожиданно и не вовремя всплыло в его памяти.
Солнце застало обоих в абсолютной, не свойственной этой темнице тишине – Лилия за ночь так и не сдвинулась с места, не сделала ни одного движения, только перестала плакать и бессмысленным взглядом смотрела, как на стене темницы растет трещина. Альфонсо все еще мутило, и, хоть жалость к бедной глупой девке все же пробивалась сквозь белесую пелену тошноты, но выражалась она по своему – в таком настроении ведьме будет проще умирать, нежели в той постоянной жажде жизни и молодой тяге к светлым эмоциям, которые она проявляла, не смотря на бесконечные, для привыкшего к свободе человека, два месяца. Ни страх перед смертью, ни дни заточения в каменном мешке, не бессонные ночи в одиноком ужасе не лишили ее веселого, вздорного и боевого нрава.
–А я смог одним моментом, – подумал Альфонсо, – сломал ведьму…
Он хотел было успокоить ее, что то приятное сказать, а потом подумал – все равно же сожгут, какая разница, в каком состоянии, и не стал себя утруждать болтовней.
Утром раздался стук, вошел стражник с подносом в руке, боязливо покосился на Лилию, очень тихо и осторожно поставил поднос на столик и удивленный выскочил из темницы; никто из узников не шелохнулся.
Чудные мгновенья тишины, а затем, где то выше начал орать какой то заключенный. Его успокоили, судя по доносившимся звукам, матом и пинками, и ненадолго стало тихо.
И снова открылась дверь.
–Да что же это такое, – не выдержал и крикнул Альфонсо, – не тюрьма, а проходной