Меня до конца не покидало ощущение, что все те двадцать, или тридцать, или сорок крыс, что преследовали меня, знали каждый мой шаг наперед. Они видели меня, способны были прочитать мои мысли, точнее – обрывки мыслей, кадры, которые проявлялись в мозгу и тут же растворялись от последующего тона вопля.
Голова моя сильно болела, когда я запрыгнул в проем. Радость заполнила меня, как бокал наполняют вином. Лучи солнца, сквозь окно проходившие в кухню, стали для меня наградой за преждевременную победу. Но ноги мои оставались на первой сверху ступени. Только я поднял правую в надежде занести ее на кафель, как в левую вошли острые зубы… или клыки. Или что это, черт побери, такое было?!
Я воскликнул от боли, но заставил себя тут же замолкнуть. Какой может быть крик, когда надо искать способ спасения собственной ноги, на которой ты ходил по улочкам любимого Брэндона более семнадцати лет (ладно, не совсем так, но все же)? Стоявшая невдалеке пустая картонная коробка показалась мне достойным орудием.
Схватив ее дрожавшими пальцами, я ударил мерзкую тварь не прицеливаясь, просто ударил, и картонная коробка полетела вниз – дрожавшие три пальца не удержали ее. С детства отец говорил мне что-то в духе: «Не бери ничего одним пальчиком – бери обеими руками!» Он был прав!
Наверное, в ту секунду в глазах моих, помимо страха, мелькал затухавший огонек воли. Отчаяние заглатывало меня, как анаконда свою добычу. Я даже перестал дергаться, когда крыса сжирала разом два моих пальца – так называемые средний и безымянный. Боль как будто на секунду вылетела из меня, тем самым сделав тряпичной куклой, а через секунду – влетела шалой молнией.
Я встрепенулся и взвыл – настолько боль была адской во всех смыслах этого слова. Я заметил, как остальные крысы уже карабкались к первой сверху ступени. Они прыгали и сваливались вниз, подбегали к первой нижней ступени, запрыгивали на нее, после чего, поджав розовые хвосты, перепрыгивали на следующую…
От накатившего на меня ужаса я начал трясти левой ногой. Крыса вцепилась в нее мертвой хваткой, явно не желая отпускать излюбленный деликатес. Однако мне настолько стало плевать на свою ногу и на то, что будет с живым созданием, что отбросил ногу в косяк проема. Крыса шлепнулась, заревела. Да, заревела, никогда я не слышал подобного. То был крик ужаса, еще более жуткого, чем тот, каким был напоен любой из моих криков.
Я продолжал бить крысу, иногда прижимая ее плотнее к косяку, желая тем самым выпустить ее кишки. Я уже представлял себе, как те розовой густой струйкой сползают на тела остальных крыс, передвигавшихся по полу подвала. И в тот момент я почувствовал стыд. Мне было стыдно, что я в своей жестокости, вызванной главным образом трусостью, дошел до подобного.
А крысы приближались. Трем из них оставался один прыжок, чтобы взобраться на первую сверху ступень, и еще один,