– Это что же такое, Захар, а? Борис Дементьич? Это до каких пор такую вонь терпеть будем, я спрашиваю?!
– Спокойно, Филимон! – дотронулся Большаков до его плеча, сойдя на землю.
А вдоль улицы меж тем тягуче и тоскливо тянулось:
Сквозь грозы и бури житейского моря
Пойдем мы вперед, не страшась вражьих сил,
Христос нам поможет, ведь в нем наша сила,
И он, первенец, этот путь проложил…
Колесников ринулся в молитвенный дом.
– Филимон! – еще раз предупредил Большаков. – Гляди, дров наломаешь…
Колесников, горячий и порывистый, до сих пор не мог примириться с существованием в Зеленом Доле баптистского молитвенного заведения. Когда он вернулся с Отечественной и, проходя по деревне с немецкой трубкой в зубах, впервые услышал доносящиеся из дому песнопения, обошел его сперва кругом и с гневной укоризной спросил у Большакова:
– Эт-то что?! Как допустил?!
– Разве я? Меня тут не спрашивали…
– Все равно! Эх!.. Ну, я их!
Филимон, тогда еще молодой и, несмотря на пережитое, опалившее огнем время, немного ветреный и легкомысленный, около года трезвонил по деревне, что раскатает молитвенный дом по бревнышку, а всех старушонок-баптисток заставит вместо своих молитв петь: «Распроклятый черт, камаринский мужик…»
– Но-но, ты не очень-то! – сказал ему однажды Юргин, стоя, однако, от Филимона на приличном расстоянии. – Я-то не верю в Бога, я, можно сказать, даже этот… атеист-антирелигиозник. По мне, хоть по щепочке разнеси их гнездо. А только статья сто двадцать четвертая Конституции – это, брат, что? – И вытащил из кармана книжечку. – Вот она, ногтем отчеркнутая, эта статеечка… «В целях обеспечения свободы совести в СССР…» Понял, в целях обеспечения… И дальше: «Свобода отправления религиозных культов… признается за всеми гражданами». Дошло? Свобода! А старушки тоже граждане… И тоже свободы хотят.
Ух как вскипел Филимон, роняя изо рта заграничную трубку!
– Кто тебе, дурак немытый, статью эту отчеркнул, а?! С чьих слов ты, атеист-антирелигиозник, песню поешь?! Да я тебя…
– Но-но! – снова проговорил Юргин, уже помягче. – Давай лучше того… Зачем тебе трубка-то? Продай лучше. Или давай сменяемся. Я тебе за нее пинцет дам.
– Ч-чего?! – совсем открыл рот Колесников.
– Пинцет… такой блестящий, большой. В медицине им пользуются. А сейчас вилок нету, так можно его и вместо вилки… Очень надежно хоть пельмень, хоть вареное сало брать. Я пробовал. И еще бутылку самогону в придачу дам.
Бутылка и решила дело, обмен состоялся.
– Трубка, верно, не нужна мне, – сказал Колесников. – Так, для форсу дымил с нее. А тебе-то она зачем? Ты же совсем не куришь.
– А так… редкая вещь все же…
– Ну, дуй от меня! Пинцет свой обратно возьми, ешь им пельмени. Да гляди у меня, поагитируй еще за богомолок… Я все равно схвачу их вот этим пинцетом поперек глотки. – Колесников сжал и разжал