Федор же сперва слушал Кружилина с какой-то снисходительной улыбкой. Потом улыбка эта стала бесшумно ломаться, мокрый ус его дрогнул, глаза налились железным холодком.
– Но человек, к счастью, наделен разумом, – продолжал Кружилин, глядя в упор на Федора. – Потому он и называется человеком. И рано или поздно он начинает задумываться над сутью и смыслом бытия, жизни окружающих его людей, общества и над своими собственными делами и поступками. Это его заставляет делать властный и извечный зов к жизни, извечное стремление найти среди людей свое, человеческое место. И я думаю, что с этого момента человек, каких бы ошибок он ни наделал, становится уже гражданином, а потом станет и бойцом за справедливость, за человеческое достоинство и за человеческую радость. Вот и выпьем, друзья, за этот вечный и благородный зов, за то, чтоб каждый ощущал его в себе постоянно.
Иван почувствовал, как Агата успокаивающе поглаживает его руку. Федор опять медлил выпить, сжимал огромной ладонью хрупкую рюмку, думал о чем-то. Но про него все забыли будто, разговор пошел о разном.
– Спасибо, Елизавета Никандровна, за угощение. Рад бы посидеть еще, да на завод пора, сейчас ночная смена заступает, – неожиданно проговорил Нечаев и встал, чуть не задев головой электрическую лампочку.
Елизавета Никандровна вышла на кухню его проводить.
Там Нечаев оделся, что-то сказал хозяйке, нагнулся и поцеловал ей руку. Федор, сидевший лицом к дверям, смотрел на это строго и осуждающе.
– Ну а если человек не начнет задумываться над смыслом этим? – спросил он вдруг, глядя теперь на Кружилина. – Над сутью бытия и своей жизни? Живет и живет себе, как ему живется. Тогда как?
– Тогда? – Кружилин ответил не сразу. За столом установилась тишина, долгая, гнетущая. И Федор чувствовал: не только он – все ждут, что скажет теперь секретарь райкома. – А тогда – по пословице: смолоду прореха, к старости – дыра.
– Так, – будто удовлетворенно промолвил Федор. И теперь сам потянулся за бутылкой.
– Федя… – произнесла Анна.
– Ну! – двинул он плечом, налил себе и выпил, ни на кого не обращая внимания.
Анна неловко улыбнулась Кружилину и отвела глаза. Мочки ее ушей горели, как вишенки.
Часа полтора назад Федор, заявившийся с поля грязный и заросший, с порога еще, не поздоровавшись, распорядился:
– Бриться и мыться. Живее…
Побрился он молча и только, фыркая под умывальником, спросил:
– Ты готова, что ли? Должно быть, и тебе было персональное приглашение к Антону-то?
– Ты бы, Федя, хоть поздоровался со мной.
– А зачем? Ты ждешь не дождешься, чтобы меня на войну взяли. Это раз. Да чтоб убили меня там – это два. Чужие мы с тобой,