Недели через полторы, когда целый день, будто с трудом процеживаясь сквозь набухшие лоскутья облаков, сеял мелкий противный дождь, Кирьян Инютин сказал, глядя в тусклое окошко вагончика на унылые, взявшиеся хлюпью поля:
– Ежели и перестанет к вечеру, до послезавтра не выдерет мокрядь. Может, пока в Шантару съездим?
– Об жене, что ли, затосковал? – В хрипучем голосе Савельева была издевка.
Никогда не вставлявший Федору сло́ва поперек, Инютин тут, чувствуя, как плеснулась в голову кровь, проговорил:
– Так и ты, может… тоже.
Скрипнули нары, Федор сел. Не оборачиваясь от окошка, Кирьян чувствовал на себе ошпаривающий взгляд Савельева. Руки у него загудели. Понимая, что еще какое-то одно насмешливое или двусмысленное слово Федора – и он, Кирьян, не выдержит, ринется на бывшего своего друга, вцепится намертво в его заросшую черной щетиной грязную шею, Инютин изо всей силы держался за косячок, вдавив ногти в сырое, холодное дерево. И чтобы осадить Федора, не дать ему сказать этого слова, проговорил:
– С брательником повидался бы.
– Никуда она не убежит теперь, эта свиданка.
И опять скрипнули нары. Инютин понял – Федор лег.
…Ивану Савельеву о приезде старшего брата в Шантару сообщил не кто-нибудь, а Яков Алейников. Яков ехал куда-то на дрожках – точь-в-точь на таких, какие в тот далекий памятный день увезли Ивана с сенокоса, может быть даже на тех же самых. Иван стоял на пологом увале, по которому разбрелись коровы.
– Ну, подойди, – сказал Алейников, останавливаясь.
Иван был в дождевике, в сапогах. Приминая ими высохшую траву, он спустился с увальчика. Перекинутый через плечо длинный кнут волочился сзади, как змея, шипел по траве.
Разговор у них был не очень долгий, говорили короткими, отрывистыми фразами. Если бы кто подслушал посторонний, мало бы что понял из их разговора.
– Здравствуй, – сказал Алейников.
– Здравствуй, – ответил Иван.
– Узнал, стало быть?
– Я не забывал. Во сне часто снишься.
– Обижаешься, понятно, на меня, – сказал Алейников таким тоном, будто речь и в самом деле шла о пустяке, о какой-то незначительной обиде. И далее вздохнул сожалеюще.
Иван помедлил, оглядел табун:
– Да нет…
Алейников вскинул на Ивана из-под лохматых бровей острый взгляд и тотчас прикрыл глаза тонкими веками. Потом стал глядеть в сторону.
– Ну ладно… Пастушишь, значит?
– Одному просто охота побыть. С самим собой.
– Понятно.
Алейников хотел тронуть коня, но Иван спросил:
– А ты не боишься, что возьму вот да зажилю пару коров? Вон сколько их…
– Нет, – сказал сухо Алейников.
– И за то спасибо. Ну а… Аркашка Молчанов где?
Алейников будто недоуменно пожал плечами:
– Где? Сидит…
– А за что?
Алейников долго смотрел на осеннее