Отныне она – мать-одиночка. Моет полы в проектном институте. Остальное время заливает горе все тем же дешевым вином, которым она раньше запивала свою стеснительность в предвкушении счастья. Махнула на себя рукой, совсем не пытаясь что-то исправить в своей жизни: "Как есть, так и есть. Судьба, знать, такая: мыкаться". И дочь, значит, ее майская, – Гортензия, тоже всю жизнь будет мучиться (народные приметы в этом вопросе проявили полное единодушие с матерью: “В майские дни кто рождается, тот всю жизнь и мается”).
Сняв розовые очки быстрым жестом, Арина Измотова срывала злость и обиду на дочери: “Чего орешь, горемычная? Заткнись уже! Соси свою соску, сучья дочь!”. Весь свой женский ворох из обид и раздробленных на мелкие осколки грез, она с каким-то странным остервенением бросала в маленький беззащитный комочек, состоящий наполовину из ее плоти, ее крови. Но это неважно, ведь другая половина – его, этого козла, который испарился вмиг. Вот ведь гад! Гад, гад… Очаровательный гад, шалопай по жизни и… по отношению к женщинам.
Девушка вышла из ванны – обернутая в мягкое махровые полотенце, пахнущая купленными на последние деньги духами (“Аромат свежести с хвойными нотками – как он любит”). По две капли на узкие запястья, по капельке за слегка оттопыренными ушами, немного на еще влажную узкую ложбинку между грудей и чуть-чуть на мокрые золотистые волосы. Она готова!
Юной наивной девятнадцатилетней рыжеволосой нимфе не терпелось сказать ему что-то наиважнейшее. Сообщить невероятную новость о будущей Гортензии. Не об предположительной, а о самой что ни на есть настоящей, уже как два с половиной месяца живущей в ней. Счастье то какое! Как же он обрадуется! А он… вот так и ушел, по-английски, ничего не узнав: ключ на старой тумбочке, дверь прикрыта, свет выключен. На столике в комнате – его тумблер с недопитым виски и ее открытая бутылка дешевого вина.
Ни ответа, на привета. Ни записки сейчас, ни телефонного звонка потом, ни адреса… Адреса ведь она его не знала! И фамилию не спрашивала никогда. Номер телефона… – сколько раз пыталась дозвониться, усердно набирая его номер, но каждый раз одно и тоже: бездушные механические гудки без долгожданного “алло”.
Испарился, исчез, улетучился, словно и не было ничего. Словно она и не отдала ему всю себя беззаветно и, как она поняла уже потом, – безответно. Мда… Неоднозначная все-таки эта штука – любовь. Двуличная. Для тех, кого бросают первым, от кого уходят – она ненавистная и разрушающая; а для тех, кто уходит первым – незначительная, междудельная и легко забываемая.
2
– Гортензия, мать твою! Сучья дочь! Ты опять бутылки не сдала? Чем ты вообще занималась весь день? Ерундой страдала?
Ребенок, не пропитанный маминой любовью с первых минут жизни, сжимается в маленький комочек, пряча детскую голову с золотистыми