– Ничего. Есть и ждать.
– Чего ждать?
– Светопреставления. И милости. В конце дней всех простят. Всех, кто человечьей жизни не забирал.
Ксенька привстала, опершись на локти. Вокруг нее поднялся песок.
– А за что меня прощать, Катя? Я в чем виновата? – Негодование, обида, гнев, все разом взыграло в девочке. – А твоя вина? Что ты такого сделала? Катя молчала. Дно расшевелилось. Прочие покойницы сползались на шум. Удивленные рыбки одна за другой исчезали в их кривых ртах.
– Правда тебя боярин обрюхатил? На торге болтали, что не по твоей воле. – Ксенька не унималась.
Остальным было любопытно. Они таращились серыми глазами и, как рыбы, подрагивали от любого покачивания кувшинок. Давно так живо не было в пруду.
– Это не боярин был. Он по рукам держал. А под сердцем у меня княжич, – тихо сказала Катя.
– Цареубийца, – зашептались остальные.
Катя зашипела, жабры заходили, как плавники, вывалился колючий язык. «Ревет», – поняла Ксенька, но вместо жалости почувствовала гнев. Катя зарылась с головой в песок, прочие, перешептываясь, расползлись.
То ли речной шепот, то ли живительное прикосновение злости или обиды за прерванную жизнь, но что-то подсказало девочке, что делать дальше. Нет, не успокаивать подругу. Не оплакивать себя. Не ждать милостей. В живых ее больше нет, и Иван Дмитриевич ей более не осподарь. Пускай сам и скажет, что будет дальше, – помазанник же. Когда она снова выспится на сухом сене? Когда потянется со сна? Когда зевнет глубоко? Когда встанет у окна, уткнется в него лбом и будет любоваться Днепром, а не жить в нем? Когда наступит конец дней? И она отдалась течению – все одно к Смоленску выведет.
Проплыл родной Дорогобуж, потянулись ржавые поля. Ксенька всплыла, как оглушенная, раскинула руки и ловила дождь рваным ртом. Вспомнилось, как школьный учитель рассказывал классу о Москве. Дескать, там все веруют, что жизнь вышла из воды. Как бы не так! Жизнь в нее ушла. В памяти пятнами проступали образы из детства, так и не пришедшего к зрелости. После излома река шла быстрей. На берегу крепкая баба закричала от ужаса, завидев нечисть, бросила белье и побежала вверх по крутому склону к дому. Белые простыни понеслись следом за речной девкой. Со временем стало казаться, что она, Ксенька, лежит, не двигаясь, а это княжество плывет мимо нее. Проплыли сутулые избы. Посмотрел в отражение стройный собор. В белой ротонде курил молодой солдат и смотрел поверх реки, Ксеньки не замечая. «Красивый», – подумала она и занырнула. Дворов прибавилось. Ни к чему было попусту пугать людей.
Желтые листья, докружив, ложились на гладь и покачивались. Мальки стайками налетали на них и разочарованно расплывались. Пучеглазый карась уткнулся Ксеньке в ребро и, как котенок, потребовал ласки. Хотел, чтобы его гладили, и когда она пощекотала его ноготком, он потерся об нее плавниками. Когда река потемнела, он отбился. Ему, маленькому, было не продышаться в тяжелой воде. «Столица», – поняла Ксенька. Из всех рыб